— Мы должны уметь прощать, — продолжил граф, потом обратился к Маттео: — Мы должны показать себя примерными христианами, так, Маттео?
— Разумеется!
— Однако твой кузен затаил на меня обиду.
— Нет, мой господин, — возразил Кеччо. — Боюсь, я тоже высказался излишне резко.
— Что ж, если и высказался, я тебя простил, и ты должен простить меня. Но мы не будем говорить об этом. Мои дети спрашивают о тебе. Странно, конечно, но мои дети обожают этого злобного типа, который говорит мне, что я самый жуткий среди правителей. Твой маленький крестный сын зовет тебя в гости.
— Милое дитя! — улыбнулся Кеччо.
— Навести их прямо сейчас. Незачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня.
Мы с Маттео переглянулись. Очередная попытка заманить Кеччо в ловушку и на этот раз не дать вырваться?
— Приношу свои искренние извинения, но ко мне на обед приглашены гости, и я, похоже, уже опаздываю.
Джироламо коротко глянул на нас и, вероятно, прочел в наших глазах тревогу, потому что голос его стал совсем уж добродушным.
— Ты никогда ничего для меня не делаешь, Кеччо. Я не стану тебя задерживать, потому что уважаю законы гостеприимства. Но как-нибудь ты должен навестить нас.
Он тепло пожал руку Кеччо, кивнул Маттео и мне и отбыл.
Толпа не слышала сказанного, но вежливость общения не осталась незамеченной, и, как только за Джироламо захлопнулись двери дворца, люди принялись насмехаться над ним. Поведение графа они сочли трусостью. Горожанам казалось, что граф нашел в лице Кеччо сильного противника, а потому ничего не предпринимает. Для них стало откровением, что человек, которого они так боялись, получив удар, готов подставить другую щеку после того. Оказалось, что он повергал их в ужас, не будучи ужасным. Теперь они ненавидели его и за собственное малодушие. Песни-насмешки зазвучали с новой силой. Его называли не иначе как cornuto — «рогоносец».
Рожденный волной презрения, произошел еще один случай, вновь показавший слабость графа. В воскресенье, последовавшее за встречей с Кеччо, Джироламо собирался прийти к мессе в церковь Сан-Стефано, и Якопо Рончи, командующий войсками графа, в сопровождении двух солдат, поджидал его в соборе. Когда появился Джироламо, сопровождаемый женой, детьми и придворными, Якопо выступил вперед, упал на колени и протянул петицию, в которой просил расплатиться с ним и его солдатами. Граф молча взял петицию и уже собрался продолжить путь, но Якопо обхватил ноги графа, чтобы остановить его.
— Ради Бога, мой господин, выслушайте меня. Я и остальные уже долгие месяцы не получали ни гроша, и мы голодаем.
— Дай мне пройти, — рявкнул Джироламо. — Твоя петиция будет должным образом рассмотрена.
— Не прогоняйте меня, мой господин. Я уже подавал три петиции, но все они остались без внимания. Теперь я в отчаянии и не могу больше ждать. Посмотрите на мою превратившуюся в лохмотья одежду. Отдайте мне мои деньги!
— Дай мне пройти, говорю тебе! — яростно повторил Джироламо и ударил Якопо, который повалился на землю. — Как ты посмел прийти и оскорблять меня в общественном месте! Клянусь Богом, мое терпение скоро лопнет! — Слова эти он произнес с такой страстью, будто с ними вырвалась вся злость, накопившаяся за дни унижения. И, повернувшись к горожанам, он прокричал: — Дайте пройти!
Они не решились противостоять его злобе и с побледневшими лицами расступились в стороны, освобождая проход для Джироламо и его свиты.
Глава 12
Я смотрел на эти события, как мог бы смотреть комедию Плавта[15]: происходившее казалось мне очень забавным, но, возможно, с примесью вульгарности. Я с головой окунулся в собственное счастье и забыл про Немезиду.
В один из дней, месяца через два после моего приезда в Форли, я услышал, как Кеччо сообщил своему кузену о возвращении некоего Джорджо даль Эсти. Я не обратил особого внимания на эту фразу, но позже, когда остался наедине с Маттео, мне вдруг пришло в голову, что я никогда не слышал об этом человеке. Даже не знал, что у Джулии есть родственники со стороны мужа.
— Между прочим, а кто такой Джорджо даль Эсти, о котором упомянул Кеччо? — спросил я.
— Кузен умершего мужа Джулии.
— Я никогда не слышал, чтобы о нем говорили.
— Правда? Он гордится тем, что остается единственным, кто продержался в любовниках добродетельной Джулии дольше десяти дней.
— Еще одна из твоих баек, Маттео. Природа прочила тебя в странствующие монахи.
— Я часто думал, что упустил свое призвание. У меня же талант выдавать выдумку за правду. В церкви я бы сделал блестящую карьеру, поднялся бы на невообразимую высоту. Но теперь, когда военная служба заложила в меня некие древние идеи чести, мой дар безвозвратно потерян. И в результате, когда я говорю правду, люди думают, что я лгу. Но это чистая правда!
— Как и все твои истории! — фыркнул я.
— Спроси любого. Их связь продолжается многие годы. Когда Джулия вышла замуж за старого Томассо, которого не видела до свадьбы, она первым делом влюбилась в Джорджо. Он тоже влюбился в нее, но, будучи достаточно честным, не мог заставить себя переспать с женой кузена, учитывая, что жил на его деньги. Совесть не позволяла. Однако если женщина порочна, угрызения совести мужчины очень скоро катятся к чертовой матери. Раз уж Адам не отказался вкусить яблока, нельзя ожидать, что мы, бедолаги, поведем себя иначе. Короче, этот Иосиф убегал от жены Потифара не столь быстро, чтобы она не сумела его поймать.
— А ты у нас знаток Библии!
— Да, — кивнул Маттео. — Я ухаживал за любовницей священника, и мне пришлось придерживаться стиля, к которому она привыкла… Так или иначе, Джорджо, молодого парня, замучила совесть, и он покинул Форли. Джулия осталась с разбитым сердцем и так горевала, что утешала ее, наверное, половина города. Через какое-то время совесть Джорджо успокоилась, он вернулся, и Джулия отказала от дома всем своим любовникам.
— Я не верю ни единому твоему слову.
— Клянусь честью, это правда.
— Если хочешь знать, верится с трудом. Если она действительно любит его, то почему сейчас, когда нет никаких препятствий, они не вместе?
— Потому что у Джулии сердце шлюхи, и она не может хранить верность одному мужчине. Она очень его любит, но они ссорятся, и она внезапно начинает благоволить к кому-то еще, и какое-то время они не видятся. Но между ними существует магическое притяжение, потому что со временем они вновь притягиваются друг к другу, даже если пытаются бороться с этим изо всех сил. И заверяю тебя, Джорджо боролся. Пытался забыть ее навсегда и всякий раз, когда они расставались, клялся, что никогда больше не увидит ее. Но невидимая цепь никуда не делась, проходит время, и он обязательно возвращается к ней.
Я молча слушал. Странные, ужасные мысли роились в моей голове, и я не мог их отогнать. Попытался заговорить ровным, спокойным голосом.
— И какие у них отношения, когда они вместе?
— Яркое солнце и гроза, причем со временем гроза только набирает мощь. А потом Джорджо уезжает.
— Но, ради всего святого, откуда ты знаешь? — в душевной муке воскликнул я.
Он пожал плечами.
— Они ссорятся? — спросил я.
— Неистово! Он чувствует, что его заточили в темницу против воли: дверь открыта, но ему не хватает духа выйти на свободу. Она злится, что ему приходится ее любить, тогда как любить ее он не хочет. Мне представляется, что в этом кроется причина ее любвеобильности. Все остальные любовники Джулии отчасти доказывают ему, как все ее любят, и убеждают Джулию, что она достойна любви.
Я не поверил. Нет, клянусь Богом, я не поверил ни одному слову, но при этом испугался, насмерть испугался.
— Послушай, Маттео, — попытался я переубедить его, — ты очень плохо думаешь о Джулии, но только потому, что совершенно ее не знаешь. Я клянусь тебе, она добрая и порядочная, какой бы ни была в прошлом. И я не верю всем этим сплетням. Я нисколько не сомневаюсь, что она такая же честная и верная, как и красивая.
Маттео пристально глянул на меня.
— Ты ее любовник? — спросил он.
— Да!
Маттео открыл рот, будто хотел что-то сказать, но после секундного колебания отвернулся.
В тот же вечер, придя к Джулии, я нашел ее лежащей на диване. Она вытянулась в полный рост, голова утонула в мягких подушках. Лежала она с закрытыми глазами, глубоко уйдя в свои мысли. Я задался вопросом, а не думает ли она обо мне, поэтому на цыпочках подкрался к дивану, наклонился над Джулией и легонько поцеловал в губы. Она вскрикнула, хмурясь, открыла глаза.
— Ты меня испугал!
— Извини, — смиренно ответил я. — Я хотел сделать тебе сюрприз.
Она не ответила, но вскинула брови, чуть повела плечами. Мне оставалось только гадать, что рассердило ее. Я уже знал, что она очень вспыльчива, но не очень-то и возражал, потому что после вспышки негодования всегда следовало раскаяние и звучали слова любви. Я провел рукой по ее прекрасным, мягким волосам. Она вновь нахмурилась и отвернулась.
