Я решил забыть Джулию, и мне это удалось, потому что перемена обстановки позволила отвлечься от грустных мыслей и взглянуть на мир во всей его красоте. Но я не властвовал над своими снами. Ночью она пришла ко мне, села рядом, обвила шею руками, ласкалась, стремясь заставить забыть об испытанных страданиях. И сколь горьким стало пробуждение… Но я надеялся, что скоро уйдут и сны, и тогда я окончательно обрету свободу.
Я скакал, крепкий духом и в прекрасном настроении, по бесконечным дорогам, останавливаясь в придорожных гостиницах, через горы, минуя деревеньки, замки и процветающие города, и, наконец, оказался в центре Тосканы и увидел перед собой крыши Флоренции.
В гостинице я привел себя в порядок и отправился гулять по городу, пробуждая воспоминания. Обошел собор Санта-Мария дель Фьоре, прислонившись к стене одного из домов на дальней стороне площади, полюбовался прекрасной апсидой с мраморными панелями, сверкающими подлунным светом. Один вид собора наполнял меня покоем и умиротворением, очищал от всего греховного… Потом я вошел в баптистерий[16], чтобы в сумрачном свете рассмотреть удивительные двери работы Гиберти[17]. В столь поздний час улицы совершенно опустели и, прогуливаясь по площади Синьории, я увидел перед собой мрачный каменный дворец с башнями. Спустился к реке Арно, посмотрел на сверкающую под луной воду, на мост, облепленный домами, и, глядя на всю эту красоту, нашел странным, что деяния человека могут быть хорошими и чистыми, хотя сам человек столь злобен.
На следующий день я занялся порученным мне делом. Я привез с собой рекомендательное письмо для Лоренцо, открывающее все двери, поэтому меня тут же провели к герцогу. В комнате были двое: один — молодой, с лицом овальной формы, с резкими чертами и восхитительной кожей, с темно-каштановыми локонами, ниспадающими на лоб и уши. Но прежде всего взгляд приковывали огромные карие глаза, нежные и меланхоличные. Я подумал, что никогда раньше не видел мужчины красивее. Рядом с ним, оживленно разговаривая, сидел неприметный мужичонка, согнутый, морщинистый и жалкий, выглядевший продавцом из суконной лавки, если б не массивная золотая цепь на груди да одежда из темно-красного бархата с расшитым воротником. И лицо его не отличалось красотой: большой нос, широкогубый рот, маленькие глазки, блестящие и проницательные; коротко стриженные тонкие волосы, желтая, в крупных порах и морщинах кожа. Лоренцо де Медичи!
Когда я вошел в комнату, он остановился на полу-фразе, а потом обратился ко мне. У него был неприятный, грубый голос.
— Мессир Филиппо Брандолини, как я понимаю. Рад вашему приезду.
— Боюсь, я вам помешал. — Я посмотрел на юношу с меланхоличным взглядом.
— Нет-нет, — радостно возразил Лоренцо, — мы говорили о Платоне. Мне действительно надо бы заниматься более серьезными делами, но я никогда не могу отказать Пико.
То есть я видел перед собой знаменитого Пико делла Мирандолу[18]. Я вновь посмотрел на него и почувствовал зависть: одному человеку достались такой ум и такая красота. Явная несправедливость со стороны природы.
— И я нахожу эту тему невероятно интересной!
— Да, пиршество ума! — Лоренцо хлопнул в ладоши. — Тема эта неисчерпаема! Я могу говорить об этом днем и ночью целый год, а потом обнаружить, что не сказал и половины того, что хотел.
— Ты так много об этом знаешь, — Пико рассмеялся, — что можешь дать обширный комментарий на каждую фразу Платона.
— Ты негодяй, Пико! — со смехом ответил Лоренцо. — И каково ваше мнение о любви, мессир? — добавил он, повернувшись ко мне.
Я ответил с улыбкой:
Судьба мне кажется несчастной,Когда любовь всего меня лишает,Став бесконечных мук причиной.
Эти строки принадлежали перу Лоренцо. Услышав их от меня, он улыбнулся, и я понял, что его могла пронять только более тонкая лесть.
— У вас душа придворного, мессир Филиппо, — заявил Лоренцо на мою цитату. — Жаль, что вы предпочитаете свободу!
— Она разлита в воздухе Флоренции, и человек впитывает ее в себя каждой порой.
— Что, свобода?
— Нет, душа придворного.
Лоренцо пристально глянул на меня, потом на Пико, который с трудом подавил улыбку, вызванную моим язвительным замечанием.
— Ладно, с каким делом вы приехали из Форли? — спросил он, но, едва я начал объяснять подробности, прервал меня. — Все это вы уладите с моими секретарями. Расскажите мне, какова обстановка в городе. Ходили слухи о волнениях.
Я взглянул на Пико, который при этих словах поднялся.
— Я вас оставлю. Политика не для меня.
Я рассказал Лоренцо обо всем, что произошло. Слушал он внимательно, изредка прерывая мой рассказ вопросом. Когда я закончил, спросил:
— И что будет теперь?
Я пожал плечами:
— Кто знает?
— Мудрый человек знает, — воскликнул Лоренцо, — ибо он принял решение и сделает все, чтобы оно реализовалось. Только глупец доверяется случаю и ждет, куда кривая вывезет… скажите своему господину…
— Простите? — прервал я его.
Он сердито глянул на меня.
— Я просто хотел узнать, о ком вы говорите? — пробормотал я.
Он понял и улыбнулся:
— Извините. Я думал, вы из Форли. Разумеется, теперь вспомнил, что вы гражданин Кастелло, и всем известно, как трепетно ваши сограждане относятся к свободе и как дорожат ею.
Тут он меня, конечно, задел за живое, потому что Читта-ди-Кастелло стал одним из первых городов, потерявших свободу и в отличие от других совершенно не стремился ее вернуть.
— Тем не менее, — продолжил Лоренцо, — передайте Кеччо д’Орси, что я знаю Джироламо Риарио. Именно он и его отец руководили заговором, в результате которого погиб мой брат, а я едва избежал той же участи. Напомните ему, что граф не привык прощать или забывать нанесенные ему оскорбления. Вы говорите, Джироламо неоднократно угрожал Кеччо? Тот как-то отреагировал?
— Встревожился.
— А помимо этого?
Я смотрел на Лоренцо, пытаясь понять, что он хотел этим сказать.
— Он решил сидеть тихо и ждать, пока Джироламо найдет способ реализовать свои угрозы?
— Ему говорили, что это решение не из лучших, — осторожно ответил я.
— И что он на это сказал?
— Он напомнил об исходе неких недавних… событий.
Лоренцо отвел от меня взгляд, словно понял тайный смысл моих слов, и теперь ему известно все, что он хотел знать. Старик поднялся и прошелся по комнате, потом повернулся ко мне.
— Скажите Кеччо, что положение Джироламо крайне неустойчивое. Папа настроен против него, хотя и делает вид, что поддерживает. Вы помните, как Дзампеши захватил его замок Сан-Марко? Джироламо понял, что сделано это с молчаливого согласия папы, и не решился его отбить. Лодовико Сфорца, без сомнения, пришел бы на помощь своей сводной сестре, но он воюет с Венецией, и, если народ Форли ненавидит графа…
— Так вы советуете…
— Я ничего не советую. Но дайте Кеччо знать, что только дурак ставит перед собой цель, которую не может или не хочет достигнуть, а мужчина, который достоин зваться мужчиной, уверенно и с ясным умом идет к цели. Он видит суть и отметает все ложное. И когда разум подсказывает ему средства для достижения этой цели, он глупец, если отказывается воспользоваться ими. Если же он мудр, то действует быстро и без колебаний. Передайте это Кеччо!
Он плюхнулся в кресло, облегченно выдохнув.
— Теперь мы можем поговорить о другом. Пико!
Появился слуга, чтобы сказать, что Пико ушел.
— Варвар! — воскликнул Лоренцо. — И я вижу, вы тоже хотите уйти, мессир Брандолини. Но вы должны вернуться завтра. Мы собираемся разыграть диалоги Платона, и кроме остроумия латыни вы увидите юность и красоту Флоренции.
Когда я уходил, он добавил:
— Мне нет нужды предупреждать вас, что разговор наш не предназначался для посторонних ушей.
Глава 16
Спустя несколько дней я возвратился в Форли. По пути я много размышлял, и теперь мне в голову пришла любопытная мысль о том, что в мире, возможно, существует некий баланс добра и зла. Когда судьба дарит человеку счастье, она следит и за тем, чтобы потом он испытал несчастье, причем отводит и на первое, и на второе одинаковые промежутки времени, не нарушая равновесия… В моей любви к Джулии я несколько дней прожил абсолютно счастливым, экстаз от первого поцелуя мог сравниться разве что с вознесением на небеса: я почувствовал себя Богом. Потом последовал период притупленного счастья, когда я жил лишь для того, чтобы наслаждаться своей любовью, не обращая внимания на окружающий меня мир. За этим произошла катастрофа, и я пережил самые ужасные страдания, которые могли только выпасть на долю человека. Даже теперь, когда я об этом думал, на лбу выступал холодный пот. Но я заметил, что странным образом остротой несчастье равнялось счастью и длилось ровно столько же. После чего наступил период притупленного несчастья, когда боль утраты уже не рвала сердце, а заставляла его лишь ныть, давая возможность сжиться со случившимся. С улыбкой и со вздохом я подумал, что период притупленного несчастья равен периоду притупленного счастья. И наконец, пришло блаженное состояние безразличия. Получалось, что жаловаться и не на что: сочетание счастья и несчастья, причем в равных долях, естественно и логично. За размышлениями я не заметил, как добрался до Форли.
