Эмилия, вся трепеща от волнения и страха, при помощи Аннеты обрядила тело к погребению, и, обернув его в саван, обе просидели позле него до полуночи, до тех пор, пока не услыхали шагов людей, которые должны были нести тело к могиле. С трудом удалось Эмилии подавить свои чувства, когда дверь распахнулась настежь и при свете факелов она увидела мрачные лица носильщиков. Двое из них, не произнося ни слова, подняли тело на плечи, а третий предшествовал им с факелом, и печальное шествие прошло по всему замку к могиле, находившейся в нижнем склепе часовни, в стенах самого замка. Приходилось пройти по двум дворам, направляясь к западному крылу замка, смежному с часовней и так же, как она, находившемуся в состоянии полуразрушения; но запустение и мрачность этих дворов теперь мало действовали на воображение Эмилии, занятой еще более печальными мыслями; она не обратила внимания на унылый крик совы, раздавшийся между заросшими плющом бойницами развалин, и едва замечала тихий полет летучей мыши, беспрестанно сновавшей мимо. Но вот, вступив в часовню и пройдя между разрушенными колоннами бокового придела, носильщики остановились перед несколькими ступенями, спускающимися к низкой сводчатой двери и один из них отпер ее; Эмилия увидала за нею темную бездну, куда понесли тело ее тетки, увидала разбойничье лицо человека, стоявшего внизу с факелом; тут вся твердость покинула ее и сменилась чувствами невыразимого горя и ужаса. Она оперлась на руку Аннеты, которая похолодела и дрожала всем телом; она долго простояла наверху ступенек, до тех пор, пока отраженный свет факела стал бледнеть на колоннах часовни и люди с их ношей уже почти скрылись из виду. Наступившая вслед за тем полная тьма пробудила в ней страх, но сознание того, что она считала своим долгом, превозмогло ее колебание, и она спустилась в подземелье, направляясь по шуму шагов и слабому лучу света, пронизывавшему мрак; вдруг резкий скрип двери, отворяемой для того, чтобы пронести тело, опять заставил ее задрожать. После короткой паузы она снова двинулась вперед, вошла в склеп и увидала, как на некотором расстоянии носильщики положили тело у края открытой могилы, где стояли еще один из приспешников Монтони и священник, которого Эмилия не заметила, пока он не начал совершать богослужение. Подняв глаза, потупленные в землю, она увидала почтенного монаха и услыхала его тихий голос, торжественный и трогательный, читавший заупокойные молитвы. Момент, когда они спускали тело в могилу, был достоин мрачной кисти Доминикино. Свирепые черты и фантастический костюм кондотьеров, нагнувшихся с факелами над могилой, куда спускали тело, представляли странный контраст с почтенной наружностью монаха, закутанного в длинную черную рясу с капюшоном, откинутым от его бледного лица, обрамленного седыми кудрями. На этом лице при ярком пламени факелов можно было прочесть скорбь, смягченную христианским благочестием; а тут же возле виднелась тонкая фигура Эмилии, опиравшейся на Аннету, ее полуотвернутое лицо, оттененное длинным вуалем, кроткие, прекрасные черты, застывшие в такой глубокой, торжественной скорби, что она не допускала слез, в то время как опускали в землю ее безвременно погибшую, последнюю родственницу и друга.
Пламя факела, мелькавшее на сводах подземелья, на взрытой почве которого видны были те места, где недавно были погребены другие мертвецы, и жуткая тьма, стоявшая кругом — уже одно это могло породить в воображении зрителей сцены, еще более леденящие кровь, нежели даже те, что разыгрались у могилы злополучной г-жи Монтони.
Когда окончилось богослужение, монах внимательно и несколько удивленно оглядел Эмилию; он как будто хотел заговорить с нею, но стеснялся присутствием кондотьеров; последние, идя вперед к двору, стали болтать между собой и подымать на смех священный сан; монах все выносил молча и, очевидно, торопился поскорее вернуться в свою обитель, а Эмилия слушала эти грубые шутки с негодованием и ужасом. Когда достигли двора, инок дал ей благословение и повернул к воротам, в сопровождении одного из людей, несшего факел; Аннета, засветив другой факел, пошла провожать Эмилию до ее комнаты. Появление монаха, выражение кроткого участия на его лице заинтересовали Эмилию. Хотя Монтони только по ее настоятельной просьбе согласился допустить, чтобы священник исполнил погребальный обряд над его покойной женой, но она ничего не знала об этой духовной особе, пока Аннета не рассказала ей, что он явился из монастыря, ютившегося в горах на расстоянии нескольких миль. Настоятель монастыря питал к Монтони и его товарищам не только отвращение, но и страх; он, вероятно, побоялся отказать ему в его просьбе и прислал монаха отслужить погребальную службу; тот , проникнутый кротким христианским духом, превозмог свое нежелание входить в нечестивый замок и решился исполнить свой долг; а так как часовня была построена на освященной земле, то он и совершил отпевание и погребение в ней останков несчастной г-жи Монтони.
Несколько дней Эмилия провела в полном уединении и в ужасном состоянии духа — она и горевала о покойной и боялась за себя. Наконец она решила предпринять хоть что-нибудь, чтобы уговорить Монтони отпустить ее во Францию. Зачем ему понадобилось удерживать ее — в это она даже боялась входить, но несомненно, что он имел причины не отпускать ее и после положительного отказа, которым он отвечал на ее просьбу; она мало надеялась, чтобы он когда-нибудь изменил свое решение. Но ужас, который он внушал одним своим видом, заставлял ее откладывать объяснение со дня на день; наконец она получила от него извещение, что он ждет ее к себе в назначенный час. У нее мелькнула надежда, что теперь, когда тетки ее уже нет в живых, он намерен отказаться от власти над нею; но тут же она вспомнила, что имения, возбуждавшие так много споров, принадлежат ей, и Монтони может пустить в ход какие-нибудь уловки с целью завладеть ими, и поэтому всего вероятнее он продержит ее у себя пленницей, покуда не добьется своего. Эта мысль, вместо того чтобы окончательно привести ее в уныние, пробудила все силы ее духа и стремление к действию; прежде она охотно отказалась бы от этих имений, чтобы обеспечить спокойствие тетке, но теперь, когда дело касалось ее лично, она твердо решила, что никакие страдания не заставят ее уступить их Монтони. Да и ради Валанкура ей хотелось удержать за собой эти поместья, так как они могли доставить средства, необходимые для обеспечения их жизни в будущем. При этом ее охватило нежное чувство, их она с наслаждением стала мечтать о том моменте, когда она с великодушием любящей женщины скажет жениху, что поместья принадлежат ему. Она видела перед собою как живое его лицо, озаренное улыбкой нежности и благодарности; в эту минуту ей казалось, что она способна вынести все страдания, каким подвергнет ее злоба Монтони. Вспомнив тогда впервые после смерти тетки о документах, касающихся упомянутых имений, она решила отыскать их, после того, как повидается с Монтони.
С этими намерениями она пошла к нему в назначенный час, но не стала сразу повторять своей просьбы, а подождала, чтобы сперва он высказал свои желания. С ним были Орсино и еще другой офицер; оба стояли у стола, покрытого бумагами, которые Монтони рассматривал.
— Я послал за вами, Эмилия, — обратился к ней Монтони, подняв голову, — чтобы вы были свидетельницей одного дела, которое я хочу уладить с моим другом Орсино. От вас требуется только одно — подписать свое имя вот на этой бумаге!
Он выбрал одну из кипы, торопливо и невнятно прочел несколько строк и, положив ее перед Эмилией, подал ей перо. Она взяла его и уже хотела подписываться; вдруг умысел Монтони стал ей совершенно ясен: точно молнией озарило ей голову. Она задрожала, выронила перо и отказалась подписывать то, чего не читала. Монтони притворно посмеялся над ее щепетильностью и, снова взяв в руки бумагу, сделал вид, будто читает ее; но Эмилия, все еще дрожа от сознания угрожающей опасности и удивляясь, как это она чуть было не попалась вследствие своего легковерия, еще раз наотрез отказалась подписывать какую бы то ни было бумагу. Монтони продолжал посмеиваться над ее сопротивлением; но, заметив по ее стойкому тону, что она поняла его умысел, изменил тактику и пригласил ее с собою в другую комнату. Там он заявил ей, что хотел избегнуть бесполезных пререканий в деле, где справедливость вся на его стороне и где ей следует считать eго волю законом; поэтому он и старался убедить ее, а не принуждать к исполнению ее долга.
— Как муж покойной синьоры Монтони, — прибавил он, — я наследник всего ее имущества! Поместья, которых она не отдавала мне при жизни, теперь перейдут ко мне, а не к кому другому; ради вашей же собственной пользы советую вам не обольщаться безумным обещанием, которое она когда-то дала вам в моем присутствии, будто эти поместья достанутся вам, если она умрет, не передав их мне. Жена моя знала в ту минуту, что она не имеет власти лишить меня этого наследства после своей кончины, и я думал, что вы не будете настолько неразумны, чтобы возбуждать мой гнев, предъявляя несправедливые притязания. Я не имею привычки льстить, поэтому вы должны ценить мою похвалу, если я скажу, что вы обладаете недюжинным для женицины разумом и что у вас нет тех слабостей, которыми часто отличаются женские характеры, как, например, скупость и властолюбие; последнее часто побуждает женщин спорить из духа противоречия и дразнить людей в тех случаях, когда они бессильны победить. Если я верно понимаю ваше настроение и ваш характер, то вы глубоко презираете эти пошлые слабости вашего пола.
