— Нет, барышня, не приводилось; за последние дни у них только и разговоров, что о привидении, которое бродит ночью по укреплениям и пугает часовых до обморока. Говорят, оно пронеслось как пламя, все попадали перед ним и лежали, пока не опомнились; а когда оно скрылось, тогда солдаты стали подымать друг дружку, как могли проворней. Вот вы не верили, барышня, когда я показывала вам ту пушку, у которой всегда являлось привидение!
— Охота тебе, Аннета верить глупым россказням! — сказала Эмилия, улыбаясь тому, как раздули происшествие, которое она видела собственными глазами.
— Как же не верить, барышня! да меня никто не разуверит в том, что это сущая правда. Роберт и Себастиан, да еще с полдюжины других солдат попадали в обморок! Разумеется, это вовсе не резон! Я себе подумала, что так делать не годится… Ну, что, если вдруг явится неприятель; хороши они будут, коли все повалятся в обморок! Неприятель-то небось не будет церемониться, как дух, и не скроется, как он, оставив их одних подымать друг друга, а возьмет да искрошит их в кусочки. Нет, думаю я себе, не дело так поступать; положим, я непременно повалилась бы без чувств, но ведь это дело другого рода, я не солдат и не пойду сражаться!
Эмилия старалась побороть суеверную слабость Аннеты, хотя сама не могла удержаться от жуткого чувства; на все ее убеждения Аннета только и отвечала:
— Ну, уж вы, известно, ничему не верите, барышня; вы не лучше самого синьора: тот шибко разгневался, когда ему доложили о случившемся, и поклялся, что первого, кто будет повторять этот вздор, он велит бросить в темницу, что под
восточной башней. Строгое наказание, признаться сказать, за повторение вздора, но, я полагаю, у него совсем другие причины на то, чтобы называть это вздором…
Эмилия нахмурилась и молчала. Размышляя об упомянутом явлении духа, еще недавно так испугавшем ее самое, и вспомнив, что таинственная фигура останавливалась под ее окном, она в первую минуту подумала, что это был Валанкур. Но если так, отчего он не заговорил с ней, когда имел на это случай? Опять-таки, если он состоит пленником в замке, то каким образом он получил возможность ходить на воле по укреплениям? Так она и не могла прийти к выводу, были ли музыкант и виденная ею таинственная фигура одно и то же лицо, и если да, то был ли это Валанкур?.. Все-таки она поручила Аннете справиться, нет ли пленников в замке и как их зовут.
— Ах, милая барышня, — спохватилась Аннета, — я и позабыла передать вам, что я узнала про тех дам, как они себя величают, которые недавно приехали в Удольфо. Эта синьора Ливона — помните, синьор еще приводил ее к моей покойной барыне в Венеции, — теперь она его любовница, да и тогда, вероятно, была ею, смею думать. Людовико рассказывает (но это секрет, барышня), что эчеленца ввел ее к себе в дом к своей жене нарочно, чтобы замазать рты публике, потому что про нее много начали болтать нехорошего. Другие две дамы — возлюбленная синьора Верецци и синьора Бертолини, и синьор Монтони всех их пригласил погостить сюда в замок. И вот вчера у них был пир горой. Все пили тосканское вино и ели всякие сласти, и смеялись и пели, так что стон стоял в замке. Но мне эти звуки показались печальными — подумайте, так недавно умерла моя госпожа! Я подумала, что бы она сказала, если бы услыхала весь этот содом?.. Но она уже ничего не может слышать, бедняжечка!
Эмилия отвернулась, чтобы скрыть свое волнение, потом послала Аннету разузнать, есть ли пленники в замке; но умоляла ее сделать это осторожно и ни под каким видом не упоминать ее имени или имени мосье Валанкура.
— Как я подумала хорошенько, барышня, — молвила Аннета, — так мне кажется, что есть пленные в нашем замке; вчера я слыхала, как слуги синьора толковали про себя что-то такое о выкупах: как, дескать, хорошо, что эчеленца ловит путешественников: это, пожалуй, так же выгодно, как забирать добычу, — ведь за пленников полагается выкуп. А другой слуга принялся ворчать и говорить, что для синьора это, пожалуй, выгодно, а для солдат не очень-то, потому что из выкупов им не выдается положенной доли.
Эти сведения еще усилили нетерпение Эмилии поскорее узнать все подробности о пленных, и Аннета побежала за справками.
Недавнее решение Эмилии о передаче своих поместьев синьору Монтони теперь изменилось, под влиянием новых соображений; возможность того, что Валанкур находится тут же недалеко, подняла в ней бодрость духа, и она решила устоять против угрожающего ей мщения, по крайней мере хоть до тех пор, пока она убедится, что ее возлюбленный действительно находится в замке. Таково было настроение ее духа, когда ей пришли сказать от Монтони, что он просит ее прийти в кедровую приемную. Она повиновалась, дрожа от страха, и, пока шла туда, пыталась поддержать свою твердость мыслями о Валанкуре.
Монтони был один.
— Я послал за вами, — начал он, — нарочно, чтобы еще раз доставить вам случай исправить вашу недавнюю ошибку относительно лангедокских имений. Видите, как я снисходителен — даю вам совет, когда мне стоило бы только приказать. Если вы действительно были введены в заблуждение уверенностью, что имеете какие-то права на эти поместья, то по крайней мере не упорствуйте в этой ошибке — она окажется для вас роковой — вы в этом сами убедитесь, но будет уже поздно. Не пытайте дольше моего терпения и подпишите документы.
— Если я не имею никаких прав на эти поместья, синьор, — возразила Эмлия, — то какая вам будет польза, что я подпишу документы, их касающиеся? А если земли действительно ваши по закону, то вы, конечно, можете владеть ими помимо моего вмешательства или согласия.
— Я не желаю слышать больше никаких доводов, — промолвил Монтони и бросил на нее взгляд, заставивший ее задрожать. — Мог ли я ожидать чего-нибудь путного, рассуждая с ребенком! Но дольше я не позволю шутить над собой: вспомните, как страдала ваша тетка по милости своего упорства и безрассудства: пусть же это будет вам уроком. Подпишите бумаги!
Решимость Эмилии на минуту поколебалась под влиянием страха; она содрогнулась от вызванных им воспоминаний и перед угрозами мщения, но вслед затем в сердце ее проснулся образ Валанкура, который так давно любит ее и, быть может, находится здесь в замке, — этот дорогой образ и природное отвращение ее ко всякой несправедливости внушили ей благородную, хотя и неосторожную смелость.
— Подпишите бумаги! — повторил Монтони еще нетерпеливее.
Никогда, синьор, — отвечала Эмилия, — такое резкое требование доказывает мне несправедливость ваших притязаний, даже если б я не знала своих прав.
Монтони побледнел от гнева; глядя на его дрожащие губы и бегающие глаза, она почти раскаивалась в смелости своих речей.
— В таком случае, пусть все мое мщение падет на вашу голову, — воскликнул он со страшным проклятием. — И не думайте, чтобы я стал откладывать возмездие. Вам не достанутся поместья в Лангедоке и Гаскони. Вы осмелились усомниться в моих правах: посмотрим, как вы дерзнете усомниться в моей власти. У меня для вас припасено наказание, какого вы даже не подозреваете: оно ужасно! Сегодня ночью, не далее как сегодня ночью…
— Сегодня ночью! — отозвался чей-то глухой, точно замогильный голос.
Монтони остановился и полуобернулся назад, но, мгновенно оправившись, продолжал, немного понизив голос:
— Не так давно у вас на глазах был страшный пример безрассудства и упорства; однако его оказалось недостаточно, чтобы проучить вас. Я мог бы привести вам и другие примеры, я мог бы заставить вас дрожать при одном рассказе…
Внезапно его прервал стон, исходивший как будто из-под полу; Монтони окинул взором всю комнату, глаза его загорелись нетерпением и бешенством, однако по лицу его промелькнула как бы тень страха. Эмилия опустилась на стул возле двери; разнообразные волнения, пережитые ею, лишили ее последних сил. Но Монтони вскоре преодолел свое смущение. Овладев своим лицом, он продолжал говорить тихим, но еще более суровым тоном.
— Слушайте, я мог бы привести вам еще другие доказательства моей власти и моей твердости, которых вы, очевидно, не понимаете, иначе вы не стали бы бросать мне вызов. Я мог бы сказать вам, что, когда я что-нибудь решу… Но какая польза говорить с ребенком? Однако я еще раз повторю вам, что как ни ужасны примеры, которые я мог бы привести, но теперь рассказ мой уже не может помочь вам. Хотя бы вы раскаялись и мгновенно прекратили свое сопротивление, это не смягчило бы моего негодования — я хочу мщения, точно так же, как и правосудия.
Опять раздался стон, прерывая речь Монтони.
— Уходите отсюда! — крикнул он, как бы не замечая этого страшного голоса.
Не имея сил молить его о пощаде, Эмилия поднялась, чтобы уйти, но не могла устоять на ногах; ее охватили страх и трепет и она опять опустилась на стул.
— Оставьте меня сию же минуту! — опять прокричал Монтони. — Вы притворяетесь обессиленной от страха, но это не к лицу героине, осмелившейся подвергнуться моему гневу!
