В ту ненастную погоду господин простудился. Первое время болезнь не вызывала ни внимания, ни заботы, но это был конец. Причиной его было не внезапное осложнение, вызванное неосторожностью, но явившееся сознание, что жить если нечем, то и незачем.
55.
Была ночь, за окном шумел дождь и ветер, и в наших комнатах снова горел огонь, снова, после очень большого перерыва, господин сидел за столом. Он дня три уже не выходил из дому из-за начавшегося легкого недомогания. Ночь и вынужденное для него в то время одиночество потянули его к прошлым привычкам. Отвыкший за последние месяцы от моего уюта около его ног, я лежал у стены под портретом и видел, как господин внимательно перечитывал свою последнюю работу. Он как будто искал что-то в каждой странице, хотел что-то там увидеть. Выражение его лица было сосредоточенным и становилось все более суровым. Я вспоминал наши прежние, тем же занятые часы. Сколько удовлетворенности, счастья испытывал он, перечитывая исписанные им страницы, сколько раз встречал в них, иногда давшихся ему мучительно и трудно, то же самое, радовавшее и освежавшее его, что в былое время переносилось на него с портрета. Ничего похожего на такую встречу не было той ночью. Поиски в новом не могли дать ничего. Он закрыл рукопись, не глядя, отодвинул, почти оттолкнул ее от себя, долго бесцельно мял папиросу, сломал, бросил ее и, поднявшись, медленно пошел по всем комнатам. Насвистывая, глубоко заложив руки в карманы домашней куртки, он ходил из комнаты в комнату, казалось, с самым беззаботным видом. Но, когда он сел затем на широкий диван, забился в его угол и оттуда, оглядев комнату, заметил и позвал меня, я понял, что с ним происходило. Его лицо было искажено, взгляд был пустой и потерянный, в глазах бегали больные огоньки, рука была в ознобе.
— Джим! Ты слышишь, какая кругом мертвая тишина? — с мукой проговорил господин.
За окном шумели деревья, по стеклу ударяли капли дождя, нас окружали давно знакомые предметы, но все это в те минуты было далеко, глухо, непроницаемо.
— Значит, правда, Джим, совсем ничего нет и не может быть? — падали слова в отчаяние той ночи.
Господин не вспомнил тогда о первой подруге, не подошел за помощью и защитой к ее портрету. Жизнь за последние месяцы навсегда и далеко увела его из прежнего состояния. Ничего больше не интересовало и не привязывало.
На другой день господин слег. Первое время за ним ухаживала наша пожилая женщина. Болезнь осложнялась. У нас стал появляться незнакомый мне человек, который озабоченно выслушивал грудь господина, предписывал строгий уход и на расспросы друга, его жены и девушки, к тому времени попеременно остававшихся в нашем доме, все безнадежнее разводил руками и говорил о неправильной работе сердца. Болезнь развивалась быстро и была тяжелой.
56.
Конечно, в те дни, как, вероятно, и потом, никто не мог подозревать, почему так быстро наступила развязка. Такое подозрение было бы бессмысленным — болезнь, осложнение были налицо. Никакого подозрения не было и у меня, но причина развязки, я знал, была иная. Я не отлучался из комнаты, не спускал глаз с господина и видел, как он не хотел выздоравливать. После той ночи, когда он почувствовал, что у него ничего больше нет и быть не может, он понял, что для него не осталось иного выхода, кроме смерти. Жизнь его кончилась именно тогда, а не через пять недель, как это было в действительности. Ложь, которой он окружил себя после второго ухода от первой подруги, ложь, принятая им как единственно осуществимая правда, оказалась для него не по силам. Сердце, жившее, по словам друга, миражом, не выдержало настоящей жизни.
Я сказал, что он не хотел выздоравливать. Так было на самом деле. Более чем безразлично он относился к лечению и как будто бы даже с облегчением и нетерпеливо-радостно ждал конца, когда узнал, что его положение безнадежно. Он почти с недоумением смотрел на тревогу и сочувствие окружающих.
— В Париже есть очень хорошие доктора, мы позовем их, и они вернут вас нам, — говорила жена друга и не получала в ответ ничего, кроме слов благодарности за напрасное беспокойство.
«О чем волнение? Все идет так, как нужно. Они странные, Джим, не хотят понять, что если кончится все хорошее, то ведь кончится и все плохое: не будет никаких компромиссов, ничего, даже пустоты не будет. Разве это так непонятно и плохо, если ничего хорошего быть не может», — сказал мне в те дни господин, когда мы остались с ним вдвоем.
Окаменевая, молча, крепко сжав рот, действительно желая, чтобы все как можно скорее кончилось, господин все больше погружался в последнюю тишину и высший, недоступный для его друзей покой.
57.
Начался бред. В этом бреду в последний раз к нему пришла его подруга.
Был поздний вечер, во второй комнате дремала жена друга, господин, тяжело дыша, беспокойно двигался на диване. Он вдруг поднялся, протянул перед собою руки, как бы принимая кого-то в объятья, и залился долгим, счастливым и жутким смехом.
— …не удалось, — говорил он, — в Париже есть очень хорошие доктора, но не удалось. Обман не удался, теперь меня никто не вернет к ним. Джим все-таки не ошибся, нашел тебя. Как счастливо, как хорошо… Ты все та же… и от тебя, такой, — уходить?…
Его связная речь прервалась. Жена друга, проснувшаяся и пришедшая из другой комнаты, испуганная и не понимавшая его слов, уговаривала лечь и успокоиться. Он лег и продолжал говорить о том, какой длинный и трудный путь пробежал я, его Джим, как я устал, но как все оправдано и исцелено встречей.
Ранним утром, когда жар спал и жена друга, утомленная бессонной ночью, вновь задремала, господин склонился с подушки и тихо позвал меня. Я подошел, положил голову на край дивана. Ослабевшей рукой господин погладил меня и сказал:
— Нам нужно попрощаться, Джим. Ты — лучше, вернее меня, прости, что я не всегда был с тобою. Так было бы, может быть, лучше. Я ничего, ничего больше не знаю, ни во что не верю… — Он замолчал и потом продолжал со своей последней безнадежностью: — Не сердись, что я обманул и тебя. Мы гнались с тобой в те ночи за мечтой. Мы ошиблись. — Он сказал это без всякой горечи, и не горечь, но и не прежняя светлая надежда были в его словах, когда он, все вспоминая и взвешивая, был на распутье.
— …мы ошиблись и признали нашу ошибку. Но что же было потом? Правда? Я не знаю, Джим. Поживи подольше после меня, посмотри… — он, не договорив, устало закрыл глаза. Я отошел, лег у стены под портретом, наблюдая за едва заметным и неровным дыханием господина. Он был в забытьи.
58.
Был последний день его жизни, и казалось, что все счеты были подведены, ничто земное не могло больше взволновать. И вместе с тем, нельзя было не заметить, как в эти предсмертные часы в нем все чаще появлялась какая-то тревога. Но это не было выражением страха перед смертью. Он лежал все так же, без движения, и только голова его не могла найти себе места. Он точно отгонял что-то, что мешало его покою, и не мог отогнать.
Молодая родственница его друга сидела в кресле и, стараясь делать это незаметно, следила за его движениями.
— Вам что-нибудь мешает? Болит голова? — спросила она.
— Нет, не нужно ничего. Сядьте ближе, я хочу вам сказать…
Девушка подвинула кресло к дивану. Из всех, кто был в то время с господином, она одна никогда не дремала ни минуты, была спокойной, внимательной без назойливости и не говорила обнадеживающих фальшивых фраз, которые говорили все, кроме нее. Вероятно, этим скромным, но большим подарком, вместе со всем остальным, что было в той девушке, именно к ней было обращено последнее доверие господина. Как итог всему пережитому, как самое главное, что осталось от прошедших любви, сомнения и отчаяния, были слова:
— Я хочу попросить вас взять к себе Джима. Вам придется смотреть за ним, может быть, очень недолго. Дело вот в чем: та моя книга, конечно, выдумка. Но вот сейчас, после всего, мне думается, что эта выдумка построена не на лжи. Было ведь и вправду и ожидание, и доверие, и все остальное. А там, где нет лжи, не может быть ошибки. Не так ли? Она, та, про кого рассказано, должна, непременно должна вернуться. Дело случайности и времени. Есть два пути к пониманию счастья: иным необходим более трудный и продолжительный, — так бывает. Вы понимаете, я говорю о запутавшихся в себе, несчастливых людях. Та книга могла все объяснить, облегчить, ускорить. Этого не случилось до сих пор, и теперь дело не во встрече со мною. Ей нужно будет жить, и ей будет трудно. Я знаю ее почти с детства и не верю в ее счастье. Счастливыми такие не бывают. Особенно тем счастьем, которое тогда ее манило. Ей может понадобиться Джим как живой свидетель, как доказательство правды, рассказанной в той книге о ней самой. За эту правду ей нужно будет уцепиться. Вот для этого присмотрите за Джимом до ее приезда.
