Нельсон остановился и посмотрел вверх. От волнения он вспотел, и пот заливал глаза. Лишь смахнув соленую влагу ладонью, Нельсон увидел, что стоит перед похожим на огромный монумент зданием. Зданием величественным и непоколебимым, перед зданием, в котором фирма «Маршалл энд Ко» преуспевает в своем бизнесе, вне зависимости от того, царит ли на земле мир, или идет война. В этом здании его ждут хитроумно составленные им графики и таблицы. Юридически неоспоримые, и в то же время скользкие цифры в виде годового отчета будут переданы Правительству страны, чтобы и этот кровавый год принес прибыль производителям котлов и турбин, раскинувшим свои щупальца по всему миру. Амортизация… $ 3.100.465,25.
Нельсон перевел взгляд на сверкающий шпиль небоскреба, иглой вонзающегося в мягкое летнее небо. Он стоял почти у самых дверей, и его постоянно толкали идущие в здание и выходящие из него люди. Однако сам Нельсон через порог штаб-квартиры корпорации «Маршалл энд Ко. Котлы и турбины» так и не переступил.
Эти всемирные гамлеты
С каждой секундой капитан все больше и больше уходил в себя. Немелодично насвистывая себе под нос, он продолжал совать бумаги в тяжелую сумку из седельной кожи. Время от времени он поднимал голову и до рези в глазах вглядывался в равнину, на которой в лучах предвечернего солнца танцевали поднятые ветром пылевые смерчи. Когда резь становилась невыносимой, капитан возвращался к своему занятию, и после каждой паузы процесс упаковки почему-то ускорялся. Лейтенант Дюмэтр, затянутый в дорогой, прекрасно подогнанный мундир, сидел на краешке стола. Лейтенант был высоким и стройным блондином и выглядел слишком молодо, как для лейтенантской униформы, так и для того, чтобы вообще участвовать в войне. Для своего возраста он, вообще, казался чересчур серьезным.
Лейтенант не сводил глаз с капитана. Капитан — невысокий, плотный толстячок тепло и радостно встретил лейтенанта в Алжире. Он платил за вино и галантно вздыхал, когда на пороге кафе появлялась красивая женщина. Теперь же от его теплоты и галантности ничего не осталось. Капитан деловито готовился к отъезду, с каждой минутой все больше и больше уходя в себя.
— Вы ещё вернетесь, мсье? — наконец спросил Дюмэтр. У него уже не осталось сил на то, чтобы терпеть глухую тишину офицерской комнаты, нарушаемую лишь немелодичным, больше похожим на жужжание, свистом капитана.
Капитан перестал складывать вещи и ещё раз внимательно посмотрел на равнину, словно столбы пыли вдали и низкорослый, сухой кустарник могли подсказать ему ответ на этот полный глубокого смысла, но несколько туманно поставленный вопрос. Довольно долго он стоял молча, забыв даже о жужжании.
— Так мы должны ждать вашего возвращения, мсье? — громко спросил лейтенант.
Капитан, наконец, повернулся и взглянул на лейтенанта. Во взгляде было столько холода, что человек, который мог бы сейчас поймать этот взгляд, ни за что бы не поверил в то, что старший офицер хотя бы раз в жизни купил бутылку вина своему младшему товарищу.
— Вернусь ли я? — переспросил капитан, отвернулся, крепко затянул ремни на сумке и ответил: — Кто знает?
— Как мне быть с американцами? — спросил лейтенант, с неудовольствием заметив про себя, что его голос снова звучит пискляво. Еще в Сен-Сире командиры делал все, чтобы поставить ему командный голос. «Приказ, отданный в регистре сопрано, мсье, вряд ли сможет повести солдат на подвиг», говорили они. — Что случится, когда придут американцы? — закончил Дюмэтр.
Капитан, стоя перед зеркалом, очень тщательно надел каску, помолчал немного и сказал:
— Надеюсь, что мне скоро удастся это выяснить.
— А что при их появлении должен делать я, мсье?
— При их появлении, вы, естественно, должны оказать им сопротивление.
Лейтенант в свою очередь обратил взгляд на равнину в надежде на то, что американцы появятся из-за линии горизонта ещё до того, как капитан начнет своё личное отступление. Но увидел он лишь капрала, торопящегося на наблюдательный пункт батареи.
— Самое позднее, они появятся здесь завтра утром, — сказал лейтенант.
— Возможно, — коротко бросил капитан, решительно подхватил сумку и направился к командирской машине. Лейтенант прошел за ним следом и взял под козырек. Капитан приложил два пальца к каске, влез в автомобиль, завел мотор, и машина покатилась по пыльной дороге.
Лейтенант медленно брел к выдвинутому вперед орудию, размышляя о капитане в командирской машине, спешащей по покрытой щебнем дороге в Алжир. Там он встретит людей, которые будут принимать решения. «Мы переместимся вправо… Мы переместимся влево…», скажут они, и капитану не придется думать самому. Не важно, как пойдут дела, капитан при любом исходе окажется ни при чем. Кто бы ни победил, он останется хорошим парнем и будет покупать вино новым лейтенантам в одном из лучших ресторанов города…
Лейтенант добрел до заброшенного глинобитного строения, превращенного в наблюдательный пункт и, поднявшись по приставной лестнице, встал под навес рядом с невысоким капралом (у капрала от напряжения уже покраснели глаза) и посмотрел в бинокль на равнину. Он вглядывался вдаль до тех пор, пока у него не заболели глаза, но кроме пыли и низкорослой растительности ничего не увидел.
Солдаты из расчета передового орудия стянули с пушки парусиновый чехол, соорудили из него нечто вроде навеса и улеглись на землю, укрывшись таким образом от ветра. Всю вторую половину дня они, как правило, спали, но сегодня им было не до сна.
Сержант Фурье дошел даже до того, что поднялся на ноги и посмотрел на равнину.
— Есть там что-нибудь? — спросил Лаба.
— Ничего, — покосившись на товарища, тревожно ответил сержант.
— Ожидание… Вечное ожидание… — сказал Лаба — длинный, тощий и на редкость уродливый человек с длиннющим носом и огромными ушами. Лаба был парижанином, он легко приходил в возбуждение и, возбудившись, всегда размахивал руками. Кроме того, Лаба являлся горячим патриотом Французской республики. — На войне все время приходится ждать! Даже американцев! Наконец-то, подумал я, дело пошло. Американцы славятся своей подвижностью… Тем не менее, мы все ждем и ждем…
— Всего лишь один день, — заметил Буяр, крупный, спокойный, немолодой (уже за сорок) мужчина, с обветренным и морщинистым лицом крестьянина.
— Я больше не могу ждать, — не унимался Лаба. Он поднялся и посмотрел на равнину. — Целый год я сидел на Линии Мажино. И вот уже два года торчу здесь. Терпение мое истощилось, и даже один день — для меня слишком много.
— Заткнись, — спокойно сказал Буяр. — Из-за тебя мы все начинаем психовать.
Лаба улегся на спину, закинул руки за голову и вперил злобный взгляд в парусину. В импровизированную палатку забрался сержант Фурье и сел на землю рядом с товарищем.
— Все то же самое, — сказал Фурье. — И ничего больше.
— Америкашкам ещё хуже, чем нам — замети капрал Милле. Несмотря на то, то капралу было уже тридцать пят лет, он все ещё страдал от угрей, и все его лицо было порыто багровыми узлами. Эта беда сделала капрала человеком раздражительным, и его страдания частенько отражались как на службе, так и на отношениях с товарищами. — Их положение просто невыносимо.
— Это почему? — сердито спросил Лаба. — Что тебе не нравится в американцах?
— Американцы — не военные люди, — ответил капрал Милле. Говорил он всегда тоном юриста — чуть снисходительно, гладко и рассудительно. Бывали случаи, когда у слушателей возникало сильное желание убить капрала Милле. Они привыкли сидеть в тылу и нажимать на кнопки.
— Капрал, — лениво заметил Лаба, — ты, вне сомнения, самый большой идиот во всей французской армии 1942-го года.
— Всё шутишь, — сказал капрал Милле. — Давай обойдемся без шуточек. Всем известно, что некоторым расам война дается труднее, чем другим. Американцы сейчас должны испытывать муки людей, осужденных на вечные страдания.
— Повторяю, — протянул Лаба. — Самый большой во всей армии.
Капрал Милле был большим поклонником правительства Виши, и Лаба обожал выводить его из себя.
— Нажимают кнопки, — сказал Буяр. — Мне тоже очень хочется нажать на кое-какие кнопки.
— Вот видишь, — капрал Милле махнул рукой в сторону Буяра. — Буяр со мной согласен.
— Вот видишь, — передразнил его Буяр, — Буяр с тобой категорически не согласен.
На некоторое время пол парусиной установилось молчание. Солдаты думали о пыли и ветре, об отвратительном виде и мерзком характере сослуживцев и о возможности смерти на следующий день.
— Давайте потолкуем о чем-нибудь веселом, ребята, — сказал Буяр. — А если нет, то помолчим.
Молчание продолжалось. Все сидели или лежали в мрачной задумчивости, поскольку слово «смерть» уже было мысленно произнесено каждым.
