— У нас нет необходимости подставлять себя, выступая с предложениями, — сказал Лаба, для вящей убедительности сопровождая слова взмахом тяжелых рук привыкшего к труду человека. — Вначале мы можем лишь подступиться к предмету, а затем будем двигаться очень осторожно, как входящий в порт корабль…
— Вот это уже лучше! — громко произнес сержант, которого радовала любая отсрочка. — Превосходно! Гораздо лучше!
Буяр холодно на него взглянул, сержант мгновенно умолк и стал нервно рыться в кармане, нащупывая пачку сигарет.
— Согласись, ведь вполне возможно составить представление о человеке, не задавая ему прямых вопросов, — сказал Лабе, пытаясь окончательно убедить Буяра.
— Возможно, — без всякого энтузиазма согласился Буяр. — Очень может быть.
— Я с ним поговорю, — сказал Лаба. — Я к таким вещам привык. Мне семь лет подряд приходилось выступать на собраниях профсоюза, а что может быть опаснее…
Он оглядел присутствующих, ожидая, что кто-нибудь рассмеётся и тем самым немного снимет общее напряжение, но только маленький Жувэ, которого всегда отличала вежливость, слегка улыбнулся, когда понял, что Лаба решил немножко пошутить.
— Ну хорошо, — протянул Буяр и ласково погладил винтовку, в результате чего её ствол стал смотреть в сторону капрала Милле. — Итоги буду подводить я. А ты, — ствол, направленный на Милле, угрожающе качнулся. — Ты не вздумай открыть свою пасть. Ясно?
Капрал Милле напрягся, со страхом чувствуя, что его честь требует, чтобы он, так или иначе, выразил свой протест. Кроме того, капрал прекрасно понимал, что жизнь ничего не будет стоить, если он вступит в армию США. Взглянув на большие, спокойно лежащие на винтовке ладони Буяра, он сказал едва слышно:
— Это ваше дело. А я умываю руки.
Буяр рассмеялся.
Сержант Фурье закурил сигарету — подарок пухленькой жены-массажистки, которая сейчас, видимо, наслаждалась ужином в их скромной, открытой на три стороны и защищенной портьерами квартирке в Алжире. Как хорошо, что она не знает о том, в какое отчаянное положение попал её супруг. Сержант вздохнул, поднялся с земли, протиснулся между Буяром и капралом Милле и остановился в темноте за краем навеса, чтобы получить хотя бы крошечное, но все же утешение от своей сигареты. За его спиной под навесом из брезента царила глухая тишина. Солдаты чего-то ждали.
Лейтенант Дюмэтр, спотыкаясь на неровностях темной почвы, медленно брел в направлении артиллерийских позиций, в который раз прокручивая в голове вступительную фразу: «Солдаты, я хочу быть с вами предельно откровенным. Я намерен вывесить на этом орудии белый флаг и передать батарею…». Впрочем, возможно, что он скажет так: «Не исключено, что завтра утром здесь появятся американская армия. Без моей команды огня не открывать…». Лейтенант уже успел поклясться себе, что такой команды не будет. В пользу последнего способа можно было привести много убедительных доводов. Во-первых, он, в отличие от первого сохранял свободу маневра и в силу этого представлялся менее опасным. Во-вторых, он не связывал себя никакими обязательствами до самого конца, до того момента, когда уже будет поздно ему помешать. Конечно, оставался и третий путь. Можно встать перед строем солдат и излить свое сердце, сказав звонкими словами о позоре родной страны, призвать их забыть о себе, забыть об остававшихся во Франции родных и помнить только о чести и неизбежной победе… Он уже видел себя немного побледневшим от волнения и исполненным красноречия. Залитый бледным светом луны он стоит перед своими людьми, и голос его то гремит, вздымаясь до небес, то падает до шепота…. Солдаты слушают его, замерев в строю, а по их небритым щекам катятся слезы… Лейтенант потряс головой, отгоняя наваждение, и криво усмехнулся, припомнив свою манеру говорить — медленную, сбивчивую и неопределенную. Такими словами он не смог бы увлечь солдат даже в ближайшее кафе, а сейчас речь идет не о посещении кафе, а том, чтобы люди бездумно согласились на судьбоносный и, возможно, смертельно опасный поступок…
О, Господи, думал он, я не гожусь для этого. Абсолютно не гожусь…
Свернув за угол парусинового навеса, он увидел орудие, упрямо уставившее ствол в звездное небо.
Сержант Фурье курил, стоя перед навесом, а остальные солдаты непривычно тихо сидели под парусиной. Заметив лейтенанта, сержант виновато поёжился, как можно незаметнее выбросил недокуренную сигарету, встал по стойке смирно и отдал начальству честь, одновременно пытаясь придавить ногой ярко тлеющий окурок. Вид коротенького, с уютным, округлым брюшком человечка, пытающегося наподобие героя водевиля притвориться, что не курил, почему-то вывел лейтенанта из себя. Лейтенанта больше всего возмутило, что в то время, как он весь день весь день мучительно думал о крови, братоубийственной войне и политике, этот человек…
— Что с вами, сержант? — коротко откозыряв, спросил он. Услыхав резкий, высокий голос, люди под навесом, словно по команде, повернули головы и холодно посмотрели на офицера.
— Вам прекрасно известно, что курение на открытом воздухе недопустимо, — закончил лейтенант.
— Извините, месье, — с глупейшим видом произнес Фурье, — но я не курил.
— Вы курили, — сказал, рыдая в глубине души, лейтенант. Он прекрасно понимал, насколько нелепо выглядят сейчас как его дурацкое обвинение, так и жалкие попытки сержанта оправдаться.
— Я не курил, месье, — упрямо твердил Фурье, стоя навытяжку. Сержант был почти счастлив тому, что, ввязавшись в этот примитивный и идиотский спор, он хотя бы на десять минут может забыть о проблеме, которая волновала его весь вечер…
— Я же вам приказывал! Приказывал! — выкрикнул визгливо лейтенант, страдая как от бабского тембра своего голоса, так и от того, что его военная выучка не позволяла ему в этот роковой час отступить от требований устава. Бегство капитана, неизбежное появление американской армии и необходимость принимать решения настолько вывели его из себя, что вместо того, чтобы замолчать, он продолжал кричать, иногда переходя на визг: — Нас могут обстрелять в любой момент, а огонь сигареты в темной пустыне — тот же маяк. Он виден с расстояния трех километров! Вы с таким же успехом могли нарисовать план артиллерийских позиций и опубликовать его в утренних газетах!
В этот момент он заметил, как Лаба взглянул на Буяра, холодно пожал плечами и неторопливо отвернулся. В этом взгляде лейтенант уловил какую-то непонятную опасность, и у него на миг перехватило дыхание, но он был не в силах прекратить глупую речь писклявым голосом и на повышенных тонах. Его язык, наконец, вырвался на свободу после тяжелого дня мучительных раздумий и решений. Теперь он, лейтенант Дюмэтр, по крайней мере, оказался на родной ему почве. Солдаты не выполняют приказ. Ставят под угрозу «свою позицию или пост» и, проявляя неподчинение, лгут… Его усталый, не привыкший к долгим размышлениям ум был страшно рад тому, что получил краткую передышку и мог действовать в рамках установленной формы — формы, культивируемой как в Сен-Сире, так и в бесчисленных гарнизонах и вдалбливаемый в мозги офицеров бесконечными лекциями. — …Охрана этой ночью будет удвоена, смена караула каждые два часа, так что стоять придется всем, — голос по-прежнему был высоким, но в нем звучали отработанные за три тысячи лет командные, не терпящие возражения тона. — К трем утра доставить к орудию дополнительный полусуточный запас снарядов!
Лейтенант увидел, как помрачнели лица солдат. Увидел он в них ещё что-то, но в угаре командования не мог понять, что именно. Отдавая приказы, он ненавидел себя за то, что делает, Дюмэтр прекрасно понимал, что более достойный офицер, чем он, постарался бы не заметить сигареты или, по крайней мере, ограничился шуткой… Он ненавидел тупо переминающегося с ноги на ногу сержанта Фурье, но в то же время он, как бы нелепо это не выглядело, был ему благодарен — благодарен за то, что проступок сержанта позволил ему в последнюю минуту ещё раз отложить оглашение своего решения.
Лейтенант резко повернулся и зашагал прочь. Позже, твердил он себе, возможно в полночь, я вернусь и окончательно решу вопрос, как нам быть с американцами. Он поднял плечи, с отвращением прислушиваясь к все ещё звучащему в ушах вздору о сигарете, доставки снарядов и ночном дежурстве… Но исправить что-либо было уже невозможно, и лейтенант, не оглядываясь шагал в темноту. В полночь…думал он. До полуночи ещё есть время…
А, тем временем, Буяр внимательно смотрел на своих товарищей. Их лица были мрачны, но ни на одном из них — кроме физиономии капрала Милле протеста он не увидел.
Буяр взял винтовку и вышел из-под навеса.
«В полночь…», думал Дюмэтр. «До полуночи ещё есть время…».
В это момент его и настигла пуля.
Солдаты поспешно закопали лейтенанта, ничем не отметив могилу, и уселись на землю перед своим орудием ждать прихода американцев.
