На прощание двинув Брайна по уху для ровного счета, он оставил его до поры до времени в покое. Брайн пристально смотрел на цветную картинку в том месте книги, где закончились его поиски. Тог, кого авали Шейлоком, высокий, с бородой, в одной руке нож, — этим ножом он и припер их к стенке, — а в другой какие-то чудные весы. Серые глаза Шейлока так и впились в компанию стервецов, вроде мистера Джонса: пузатые сволочи напали на бедного старика, как мистер Джонс на Брайна, и все только потому, что он захотел получить обратно деньги, которые им одалживал. Старый Джонс, конечно, против Шейлока, это видно было по тому, как он читал всю историю. И уж по одному этому Шейлок — хороший, несчастный старик, еврей, кажется? И плевать он хотел на всех тех, кто его презирает, стоит со своим ножом и весами, будто только что вышел из библии, похож на того типа, который хотел зарезать своего сына потому, что бог ему так велел, а в суде какая-то расфуфыренная шлюха стоит и болтает что-то там о дожде и милости. Джонсу-то она по душе, это тоже нехитро было угадать по тому, как он читал про нее. Шейлок — умный и храбрый старый человек, который в конце концов потерял все свои деньги, и дочь тоже, и «фунт мяса»: Джонс и его сторонники все у него оттягали и знай себе колошматят всех, издеваются, дерут за уши, и никто им и пикнуть не смей. Только Шейлок плевал на своих поганых преследователей, этих сволочей, стервецов. Когда Джонс заставляет класс петь гимны о разных там распрекрасных вещах («Тебе, страна родная, даю я свой обет», «Стоит вдали зеленый холм»), Брайн и Джим Скелтон каждое слово подменяют ругательством. Если бы Брайну пришлось выбирать между такими типами, как Джонс или полицейские шпики, которые услали старшего брата Берта в исправительный дом, да еще сначала исколотили до полусмерти, допытывались, где спрятаны деньги из газового счетчика, и бедным загнанным стариком, вроде Шейлока, уж он бы знал, чью сторону взять. И знал, кто взял бы его, Брайна, сторону, если бы Шейлок вдруг ожил и сошел с картинки.
Мистер Джонс, седая жаба, был самым лютым врагом. Во время уроков он сновал по коридорам, и то и дело за стеклом двери показывались его седые усы н лиловая физиономия: для этого ему приходилось вставать на цыпочки. Его серые, будто стальные, глаза заглядывали в класс, двигались то влево, то вправо, проверяя, достаточно ли внимательно следит преподаватель за поведением учеников. Малейшие признаки нарушения дисциплины — и он врывался в класс и, шагая между рядами парт, сыпал тумаки на удалые головы. С каждым годом он худел и худел, его темно-синий в полоску костюм обвисал на нем все больше, и все надеялись, что очень скоро старик окочурится от какой-нибудь ужасной болезни. Если даже по счастливой случайности на голову Брайна не обрушивался бьющий куда попало кулак, все равно нервы его были туго натянуты, они безошибочно предсказывали приближение мистера Джонса, и, когда тот проходил дальше по ряду, Брайн видел мельком его белый воротничок и грязновато-серого цвета гетры. «Будь у меня нож, такой, как у Шейлока, — думал он, — я бы всадил его в эту проклятую костлявую спину». Он смеялся про себя: «Уж я бы не проворонил свой «фунт мяса», да нет, какое там, я бы и все десять фунтов вырезал, и никакая бы расфуфыренная шлюха меня бы не остановила».
Неслышная, кошачья поступь мистера Джонса все время держала класс в нервном напряжении. А Брайн сделал из этого игру. Прислушиваясь к мягкому шороху шагов, приближающихся сзади, он говорил себе: «Остановится он около меня, ударит или нет? Спорю, что да. На целый доллар спорю, дьявол его возьми. Ну вот, что я говорил? Сволочь. Значит, кто-то должен мне доллар».
Мистера Джонса и преподаватели недолюбливали. Брайн это видел. Они всегда были настороже, так и ждали, что вот сейчас он явится, и, стоило мистеру Джонсу войти, немедленно передавали ему бразды правления, как видно, надеясь, что он не справится. Но он разрешал все проблемы, щедро рассыпая куда придется удары тяжелого кулака.
Всякий раз, как мистер Джонс открывал книгу, чтобы задавать по ней вопросы или читать вслух, Брайну это казалось нелепостью. Книги и мистер Джонс — нет, одно с другим не вязалось. Приятный шелест страниц и стук палки или кулака — такие разные, несовместимые понятия не должны бы существовать в одной комнате. Это сбивало Брайна с толку, вызывало досаду и не способствовало проявлению лучших сторон его незрелого разума.
Дома книг не было, но у деда в Ноуке он обнаружил целый склад старых, покрытых пылью книжек, все премии воскресной школы и все с именами дядей и теток Брайна, написанными безупречным почерком на внутренней стороне обложки. Он снял их с этажерки («Ты там смотри ничего не порви, слышишь, Брайн?» — сказала ему бабушка) и прочитал: «Джон Галифакс — джентльмен», «Фонарщик», «Как поступила Кэтти», «Цыганка». Начал их листать, и в нос ему ударил затхлый запах: книги долгое время лежали в сыром месте. Такие книги были слишком чуждыми для чтения предметами, он мастерил из них башни, смотрел, как они шатаются, толкал их слегка, если видел, что его зыбкие сооружения сами разваливаться не хотят. Потом разложил их на две стопки и поместил рядом, чтобы не падали, взял верхнюю книжку, открыл ее.
«Жила однажды цыганка, по имени Мэг Меррилиз... В наши дни цыгане...»
Мертон читать не умел, но любил, когда ему читали вслух первую страницу газеты.
— На-ка, возьми, — сказал он Брайну громко. — Читай, что там написано.
— Да я не понимаю первого слова.
— Как это не понимаешь? Еще чего! — проворчал Мертон, думая, что Брайн упрямится. — Прочти-ка это первое слово, ну?
Брайн старался изо всех сил.
— Ар-ти, — проговорил он медленно.
Мертон ждал продолжения, но Брайн молчал, и он спросил:
— Это все? Арти? Нет такого слова.
— Там еще много букв, слово большое, только я его не знаю.
— Давай читай, узнаем.
— Не подгоняй, я и так читаю как могу быстро. Я разбираю по слогам: ар-тил.
— Вот дурень, бестолочь, — выругался Мертон. — Ар-тил! Сроду такого слова не слыхал.— Он повернулся, обращаясь ко всем находившимся в комнате: — Что же это за штука — артил, а? Черт меня побери, если я знаю. А вы? Ну, кто-нибудь?
— Да ведь я не дочитал, — сказал Брайн протестующе, снова берясь за газету.
— Так дочитывай. Ну, шевелись, пострел, я хочу узнать, что там пишут нового. Что же это значит — ар-тил? Начало слова или все тут, больше ничего нет?
Брайн негодовал.
— Я дочитаю, только заткнись, не мешай мне. Ар-тил-ле...
— Опять не вышло. — Мертон ткнул его в бок пальцем и подмигнул остальным. — А я-то думал, ты мастер читать, — сказал он нарочито разочарованным тоном. — .Должно ж там еще что-нибудь быть, кроме артилле.
— Ага, есть, — отозвался Брайн, поняв теперь, что .Мертон шутит. — Есть еще немного, маленький хвостик. Слушай, теперь все прочел: ар-ти-лле-ри-я.— И повторил медленно: — Артиллерия — вот какое слово.
— Опять не слава богу, — проговорил Мертон, озадаченный. — Что ж оно значит, это... Как там, пострел?
— Артиллерия.
— Артиллерия, — повторил Мертон.
— Я не знаю, — сказала Лидия.
— Пушки, что ли, а, Джордж? — спросил Мертон не совсем уверенно.
Ага, пушки.
— Валяй дальше, пострел.
Брайн медленно прочел:
— Артиллерия ведет подготовку к бомбардировке Мадрида...
Брайн слыхал, что, когда исполняется одиннадцать лет, уже можно получить аттестат, но кто-то сказал ему, что для этого надо еще выучить латинский язык и сдать по нему экзамен. Как-то вечером он сидел в кухне в Ноуке.
— Бабушка, кто говорит на латинском языке?
— Не знаю, Брайн.
Он повернулся к Мертону!
— Дедушка!
— Чего тебе, пострел?
— Кто говорит на латинском языке?
Он все еще упорствовал, все еще верил, что Мертон, раз он дедушка, должен знать все на свеге.
— Понятия не имею, — последовал ответ.
— А ты, дядя Джордж, знаешь?
— Нет, парень, не знаю.
Озадаченный, он снова принялся за свою книжку. Так кто же говорит на латинском? Он спросил Теда Хьютона, и Тед Хьютон тоже не знал. Спросить Джонса значит навлечь на себя беду — затрещину за то, что он, глупец, не знает такой простой вещи, пусть даже никто в классе этого не знает. И уж лучше так и не узнать, думал Брайн, чем получить трепку. Конечно, ясно, что испанцы говорят по-испански, французы — по-французски, а немцы — по-немецки, но кто же все-таки говорит на латинском, на этом странном языке, на котором написаны слова на оборотной стороне монет? Он стал списывать; «Georgius V. Dei Gra: Brit: Omn: Rex Fid:..» да, это, пожалуй, будет еще почище абиссинского. Мистер Джеймс, преподаватель более сдержанный, не пускавший в ход кулаки, когда ему задавали вопросы, объяснил Брайну.
— Но язык это мертвый, — добавил он, — теперь на нем никто больше не говорит.
Тем все и кончилось, одно только беспокойство попусту.
В школьном дворе Брайн перехватил летящий бумажный самолет, и оказалось, что он сделан из странички, вырванной из французской грамматики. Брайн расправил недолетевший бомбардировщик, попробовал разобрать то, что он нес на своих крыльях, — местоимения и существительные с одной стороны страницы, карта Парижа в картинках — с другой. Брайн отдал дюжину шариков за остатки книги, потом пошел разыскал Теда Хьютона и похвастал покупкой.
