и серебро Пятимары у нас окажется!..
Хлебнул Лукьян горилки, но легче на душе не стало. Казалось ему, будто неотступно слышит он шепот ведьмы: „…Будешь ты моим мстителем… Запишешь кровью рудого черта имя указанного мною человека — и помрет он…“
— Э-э, совсем раскис каламар… — Атаман подсел поближе к Лукьяну и пристально посмотрел в глаза. — Уж не околдовала ли тебя старая ведьма? Признавайся!..
Говорил Ярема весело, а во взгляде его чувствовались настороженность и подозрение.
— Смотри, каламар, если задумал недоброе против меня или тайком отскок совершить… — Атаман многозначительно похлопал ладонью по торчащей из-за пояса рукоятке ножа. — Словом, знаешь, что будет. И даже кляксы чернильной от тебя не останется!
— Напрасны такие речи, не предам я тебя и дело наше, — заверил Лукьян, а самого злоба и обида захлестнули. И, по-прежнему не поднимая глаз на атамана, подумал: „Ишь ты как угрожает, будто своему холопу. А ну как напишу твое имя кровью рудого черта?..“
От этой мысли студент усмехнулся и протянул руку за чаркой.
А на следующее утро, уединившись, Лукьян совершил задуманное. Обмакнул в чернильницу перо и старательно вывел на бумаге: „Разбойник и душегуб Ярема“.
Написал и принялся разглядывать чернила. Всего лишь чуть красноватый оттенок отличал их от обычных.
Довольный, Лукьян сложил бумагу, сунул ее за пазуху.
— Прощай, атаман!..
Вечером, как и договаривались, он привел Ярему к дому Пятимары. Не успел постучать, как дверь отворилась.
— Так ты не один? Ну и для приятеля твоего найдется и место в доме, и чарка вишневки, — радушно проговорила хозяйка. — Заходите, хлопцы…
Что было потом, Лукьян не хотел вспоминать.
Снова — сверкающая монета на цепочке… Сон… Страшные видения…
Очнулся он за столом в горнице Пятимары. За окном — темнота, а на душе — светло и радостно, будто исполнилось заветное желание. И хозяйка смотрела весело: вот-вот рассмеется от счастья.
— Где Ярема? — спросил Лукьян, хоть и догадывался, какой последует ответ.
Пятимара всплеснула руками:
— Будто сам не знаешь… Не ты ли написал его имя кровью рудого черта? Сгинул атаман, и пылинки от него не осталось…
Конец учебе
В приподнятом настроении вернулся Лукьян в академию. Первым встретился студент Микола Саевский.
— И где тебя носит? — сразу накинулся он. — Ступай немедля к господину ректору.
— Вызывал? — нахмурился Лукьян.
— Да уже трижды за тобой посылал, — ответил Саевский и усмехнулся. — Ох, видать, и достанется тебе за прогулы.
— Это мы еще поглядим, Микола, кому что достанется, — пробурчал Лукьян и отправился к ректору.
Такого разноса начальство ему еще не устраивало. Всегда спокойный и доброжелательный к студентам, руководитель академии Максимович на этот раз едва сдерживал ярость.
— Мало того, что ты прогуливаешь занятия, дерзишь старшим, так еще связался с дурной компанией! — возмущался ректор. — Шляешься по шинкам, с непотребными девками водишься, а теперь и к ведьме стал наведываться! Может, и душу уже продал дьяволу?! Ступай прочь и кайся, негодный, а завтра будет подписан приказ о твоем исключении из академии!..
Случись подобный разнос днем раньше, Лукьян бы упал на колени и слезно молил Максимовича о прощении. Но теперь слова ректора лишь насмешили его.
— Хватит базикать, старый дурень! — наконец не сдержался Лукьян. — Посмотрим, доживешь ли ты до завтрашнего дня!..
Такой дерзости Максимович никак не ожидал. У него перехватило дыхание, и он не смог дать достойную отповедь. Рука потянулась за подсвечником, но швырнуть его в ухмыляющуюся физиономию нечестивца он уже не смог. Схватился ректор за сердце и повалился навзничь.
Лукьян лишь пожал плечами и вышел из кабинета.
По дороге ему снова повстречался сгорающий от любопытства Саевский.
— Ну как? Здорово влетело?
— За что? — наигранно удивился Лукьян.
Саевский слегка опешил и растерянно пролепетал:
— Ну, как же… За прогулы… За непотребные связи со всякими нечестивцами и бесстыжими…
Лукьян расхохотался:
— Да ты спятил, Микола! Господин ректор благословлял меня в дальнюю дорогу и по-отечески наставлял, как на новом месте себя вести…
— Какое новое место?..
— Ты разве не слыхал? Из Петербурга пришло высочайшее повеление. Меня назначают главным писарем самого графа Разумовского, — едва сдерживая смех, пояснил Лукьян. — Так что конец моей учебе в этих стенах!..
Саевский ахнул и застыл с открытым ртом. Неизвестно, сколько бы он находился в таком положении.
Внезапно Лукьян схватил его за плечи и тряхнул:
— А теперь слушай внимательно, гнида! Знаю, как ты по моим следам ходил, все вынюхивал, а потом ректору докладывал! Запомни, курополох, стоит мне нацарапать на бумаге твое имя — и нет тебя! Сгинешь, в пыль превратишься!..
Саевский начал что-то лепетать в свое оправдание, но Лукьян не стал слушать, лишь со злостью прошипел:
— Нацарапаю имя — и конец любому!..
С этими словами он развернулся и отправился прочь.
Страшный список
Наверное, кто-то из студентов подглядел эту сцену, и к вечеру о странной угрозе Лукьяна шептались по всем углам академии. Сам Саевский отмалчивался и от страха не желал вспоминать о случившемся.
А на следующий день скончался ректор. Страшное событие лишь усилило тревогу студентов. Но академическое начальство запретило всяческие разговоры о связях Лукьяна с нечистой силой.
И наконец 5 июля 1758 года в церкви произошла трагедия, о которой упоминалось в начале рассказа.
К тому времени Лукьян, ни с кем не прощаясь, покинул академию. Одни поговаривали, будто поселился он где-то под Киевом, в лесной глуши, другие — что в доме Пятима-ры, третьи утверждали, что обосновался бывший студент в разбойничьем притоне на окраине города.
Но где бы Лукьян ни обитал, несколько месяцев он держал киевлян в страхе. Воры и служители закона, монахи и торговцы, благочестивые люди и спутавшиеся с нечистью боялись попасть в страшный „лукьяновский список“.
Известное дело: боязнь порождает ненависть. Бывшего студента, прозванного Каламаром-Кадуком, искали и в городе, и в окрестностях. Безуспешно. Видимо, творимое им зло понравилось бесовым слугам, и они всячески оберегали его.
Частенько в те времена убийства в Киеве приписывали Каламару-Кадуку. Трудно было разобраться, он ли на самом деле виноват или кровавые преступления совершали другие.
На штурм „кривобокой хаты“
В киевских шинках и воровских притонах вдруг пошла молва, будто Ярема еще жив и его держат, как пса, на цепи в подвале дома Пятимары. Кто-то даже уверял, что слышал любимую песню атамана и узнал голос его:
Чомусь мене, брате, горилка не пьется,
Журба коло серця, як гадина, вьется…
Вот только совсем тоскливо и обреченно звучала песня Яремы.
Однажды неподалеку от Крещатика нашли студента с перерезанным горлом. На щеках покойного — нарисованные сажей кресты, в руке —
