начальству.
Относились к школярам-разбойникам в остроге не так сурово, как к другим преступникам, поскольку грамотных молодых людей тюремные служители нередко использовали в качестве бесплатных писарей.
Из среды бывших киевских школяров выходили личности, весьма авторитетные в криминальных кругах.
Каламар-Кадук
В архиве киевской Академии хранилась (по крайней мере до середины XIX столетия) запись об одном странном и зловещем событии. Произошло оно в 1758 году: „Во время погребения тела умершего ректора Манасии Максимовича в Братской Богоявленской церкви, 5 июля упомянутого года, когда архидиакон над телом, уже перенесенным в склеп, провозгласил: „во блаженном успении вечный покой“ — страшный удар грома потряс все здание, и висевшее в церкви серебряное паникадило, под которым за минуту перед сим стоял гроб, растопилось и упало на пол. Многие были оглушены этим ударом и остались с разбитыми членами параличом, а один студент Саевский убит…“
Но в архивном документе не говорится, что после удара молнии в церкви на мгновение наступила тишина. Затем послышался пронзительный смех и визгливый крик: „Каламар-Кадук!.. Каламар-Кадук!.. Он отомстил!“
Большинство присутствующих в храме, если не были парализованы, то находились некоторое время в оцепенении и обморочном состоянии. Несмотря на это, бьющегося в истерике студента вывели из церкви. А он продолжал мотать головой и истошно вопить: „Каламар-Кадук!.. Он всюду найдет!.. Он записал наши имена!..“
В XVIII столетии каламаром называли чернильницу. А вот слово „кадук“ в переводе со староукраинского означало беду, несчастье и самого злобного черта. И в Киеве в те времена было весьма распространенным ругательство: „Кадук тебе в харю! Кадук тебе в ребро! Кадуком шатайся по свету!“
„Будто песню пели“
Как ни пыталось академическое начальство выяснить, что означают странные слова истеричного студента, дознаться не смогли. Хлопец еще какое-то время подергался, покричал, пустил слюни и умолк… Навсегда. Нет, он не умер, но до конца дней своих остался молчуном.
Из академии его выгнали. С утра до вечера бродил бывший студент по Киеву, при этом постоянно озирался, окидывал встречных испуганным взглядом и старался прикрывать ладонями лицо. Иногда молчун вытворял и вовсе несуразное.
В XVIII веке некоторые писари и дьячки, школяры носили особые чернильницы, привязанные к поясу. Завидев подобных людей, бывший студент в ужасе хватался за голову и, завывая от страха, кидался прочь.
Конечно, и жуткий случай в Братской Богоявленской церкви, и непонятное поведение умалишенного молчуна живо обсуждались горожанами. Киев во второй половине XVIII столетия был относительно небольшим городом, и таинственные, тревожные слухи за пару дней облетали все его закоулки, базары, площади, хаты и дворцы.
Славились киевляне своими пересказами страшных былей и небылиц. И не просто проговаривали их, а будто песню пели. Мастерами пересказов являлись и дряхлые деды, и безусые хлопцы, „шановные пани“, побирушки-христорадницы, лихие казаки и шустрые торговцы. И каждый норовил слушок перед народом приукрасить, будто выставлял на ярмарке расписной товар.
От киевских „пересказчиков“ и повелась знаменитая по всей Украине фраза: „Не любо — не слушай, а другим не мешай!..“
В те времена сохранить тайну в Киеве было все равно, что спрятать вола в стожке.
Вскоре после печального события в Братской Богоявленской церкви народная молва отчасти раскрыла и эту загадку.
„Со мной не пропадешь!“
За несколько лет до рокового случая в Киевской духовной Академии появился новый студент по имени Лукьян, родом откуда-то с Волынской земли. Вначале он проявлял усидчивость и прилежание. Но через какое-то время учеба ему надоела, и сделался Лукьян завсегдатаем киевских шинков.
Праздная жизнь требовала шальных денег. Но где их добыть хлопцу из небогатой семьи? В одном питейном заведении вскоре отыскался советчик.
Подсел как-то раз к студенту непонятный человек. Благостная улыбка, а лицо — в ножевых шрамах, рубаха — в латках, в левом ухе — тяжелая золотая серьга. Ладони кузнеца или кожемяки, а все по столу елозят, будто вот-вот кого-то за горло схватят.
Подмигнул „непонятный“ черноглазой шинкарке, и мигом на столе перед студентом оказался полуштоф горилки.
— Ну, чего школяр-бенкетарь, закручинился? Или кала-марь твой и глотка пересохли? — весело заговорил он и, не дожидаясь ответа, наполнил чарки. — Гони, хлопец, прочь кручину! Со мной не пропадешь!.. Кликни только: помоги, Ярема! Я тут же и объявлюсь и печаль-тоску разведу!..
Тряхнул головой Ярема и вдруг затянул хриплым голосом так, что умолкли все посетители шинка:
Журба мене сушит, Журба мене валит;
Да вже вона, пресучая, скоро из ног звалит.
А вжеж той Журбе я поддаюся,
Пойду до шинкарки, горилки напъюся.
Чомусь мене, брате, горилка не пьется,
Журба коло серця, як гадина вьется.
Ярема прервал пение и ткнул пальцем в грудь Лукьяна:
— А знаешь, каламар, кто сложил эту песню?
Студент замотал головой:
— Никогда не слыхал ее…
Ярема тут же пояснил:
— А сложил ее славный запорожец — гетман Карпо Полтора-Кожуха. А случилось это больше сотни лет назад. Возвращался гетман из похода на крымчаков да помер прямо в степи, то ли отрава сгубила, то ли горилка. Негде было взять гроб, вот и похоронили казаки своего гетмана в бочке из-под горилки. Что любил при жизни Полтора-Кожуха, с тем и ушел на тот свет. Говорили старые казаки: мог Карпо перед сечей полтора штофа горилки выпить, но ни разу его сабля не промахнулась. Что ни взмах — то долой вражья голова!.. Уразумел, каламар — бурсачья душа, какие славные гетманы и атаманы жили?
Ничего не ответил Лукьян, но как-то сразу поверил новому знакомому.
Выпили они по чарке, по другой, а после третьей Ярема предложил:
— Вид у тебя справный, бурсацкий — на любой порог пустят. Будешь ходить по домам и предлагать хозяевам составлять важные бумаги да письма для них сочинять. А коль откажут — не беда. Главное — успеть высмотреть, где какое добро лежит, крепок ли хозяин и нет ли у него ружья и сабли. Запомнишь и мне шепнешь. Уразумел, каламар?
Понял сразу Лукьян, в какие грехи его впутывают, но согласился. Так студент оказался в шайке Яремы. В отличие от академической науки, разбойничья ему давалась гораздо успешней. Вскоре у Лукьяна появились деньги. Несколько раз он порывался уйти из надоевшей alma mater, но Ярема противился.
— Утратишь бурсацкий вид — жмыкруты на порог перестанут пускать, — объяснял атаман. — Народ пошел подозрительный — в каждом встречном душегуба и разбойника видит. Так что тяни, каламар, свою бурсацкую лямку на пользу нашему делу.
Хоть и трудно было совмещать студенческую жизнь с вольготной — разбойничьей, но кое-как Лукьяну удавалось это делать. Правда,
