Во всяком случае, вряд ли этот заявившийся уже под вечер путник рассчитывает обрести иной ночлег в негостеприимной ныне Москве.
С виду гость постоялого двора походил на служилого человека, по какой-то причине потерявшего свою службу. Ему казалось лет двадцать пять, он был повыше среднего роста, и даже бесформенный овчинный тулуп, надетый поверх короткого, чуть за колено, потрепанного кафтана, не мог скрыть его ладной фигуры, в которой угадывалась сила и природная стать. Когда он стащил и кинул на скамью вылезшую заячью шапку, оказалось, что волосы у него светлые, чуть вьющиеся, подстриженные, опять же, как у служилых людей, кружком. Бороду он стриг так коротко, что она не скрывала формы тяжелого, почти резкого подбородка, выдающего злость и волю, равно как и узкие, твердо сжатые губы, и вертикальная складка меж темных, не в цвет волос, бровей. Однако глаза путника были словно с другого лица: светло-серые, как низко нависшее над зимней Москвой небо, очень спокойные, почти холодные, они казались старше и смотрели мудро и равнодушно.
Тулупа путник не снял — видно, намерзся, шагая сюда долгими верстами. Усевшись за длинный стол, он только распахнул верхнюю одежду, и сбоку мелькнула рукоять висевшей у пояса сабли.
Хозяина это не удивило и не насторожило: в нынешнее неспокойное время кто же ходит без оружия, да еще странствуя по небезопасным дорогам, через города и села, занятые Бог весть кем, через леса, полные лихого люда? Другое дело, поможет ли сабля, если встретятся на пути полдюжины грабителей?
К хлебу и вину хозяин добавил плошку тушеной репы и без лишних слов поставил все это перед путником. Тот поблагодарил кивком головы и, выудив из кармана горстку медяков, кинул на поднос, затем встал, широко перекрестился на висящие в красном углу образа, про себя прочел молитву и, вновь усевшись, не спеша принялся за еду.
Пока хозяин угощал путника, в залу вошел, впустив следом за собой клубы морозного пара, еще один гость. Он был в распахнутой лисьей шубе, надетой поверх голубого с золочеными петлями жупана и так же расстегнутой делии. На голове его красовалась черная суконная магерка[22], края которой были, разумеется, опущены, чтобы прикрыть затылок и уши.
Это характерное облачение польского воина дополняли черные, стянутые возле колен штаны и черные башмаки с небольшим каблуком. Когда же вошедший небрежно стряхнул с плеч свою шубу, стало видно, что к его поясу, вместе с широкой венгерской саблей, привешены еще и пистолет с пороховницей. Такие пистолеты вместо обычного фитильного ружья носили десятники[23] и ротмистры[24], однако похоже было, что этот солдат просто разжился где-то дорогим пистолетом и, оставив ружье в Китай-городе, предпочитает таскать с собой более легкое и удобное оружие.
Болтавшие за своим столом дьячки при появлении поляка сразу приумолкли, настороженно поглядывая в его сторону, а хозяин украдкой осенил себя крестом, но тотчас заспешил к лавке, на которую пришелец сперва швырнул свою шубу, а потом уселся и сам.
Впрочем, едва он снял магерку, опытный трактирщик сразу же смекнул, что его новый гость вовсе не поляк: его волосы не были подстрижены кружком по самой макушке, а затылок и виски не были выбриты. Напротив, густая каштановая шевелюра воина была лишь аккуратно подстрижена на висках, а сзади чуть не доходила до плеч.
«Немец! — подумал хозяин. — Швед какой-нибудь, либо германец. Наемник![25]»
Эта мысль заставила его облегченно вздохнуть. Все тот же опыт подсказывал ему, что от наемного немца в любом случае неприятностей меньше, чем от ляха… Когда немцев посылают в сражение, они куда страшней храбрецов Речи Посполитой, но грабежом и поборами занимаются реже и если заказывают скудную еду, то обычно платят за нее.
— Что будет угодно? — спросил он, слегка поклонившись вошедшему.
— Вина, да побольше! — ответил тот на очень правильном русском языке, лишь слегка гортанно нажимая на отдельные слоги, что подтверждало догадку трактирщика: поляки так не говорили.
— А кушанья какого принести? Репа есть тушеная с морковью, рыба под луковым соусом — утром с сыном сами наловили. Хлеб только из печи, отрубной, правда, иного ныне не сыщешь, кроме как за стенами.
И трактирщик выразительно мотнул головой в сторону Китай-города.
— И там уже не хватает, — вздохнул немец. — Хлеба принеси. Можно и рыбы. Дичи, конечно, нет?
— Помилуйте! Не извольте гневаться! Откуда бы?!
— Ладно. Главное — вина.
Наемник окинул взглядом залу, и глаза его, равнодушно скользнув по забившимся в угол дьячкам, почти сразу задержались на путнике, спокойно поглощавшем в это время хлеб и вино.
Путник, в свою очередь, посмотрел на пришедшего, не выдав (как, впрочем, и тот) ни любопытства, ни враждебности. Однако стальной блеск и холод его глаз заставили немца вглядеться еще пристальнее.
— Что так смотришь? — спросил молодой человек, отхлебнув вина.
— Интересно стало, — ответил наемник и чуть приметно усмехнулся.
— А что интересно?
— Да так просто. Если обидел, прости. А почему один хлеб ешь? Я вот рыбу заказал, а теперь думаю — не отравлюсь ли?
Путник пожал плечами:
— Боишься — не ешь. А вообще у нас гостей не травят, даже и незваных.
— Если так, слава Богу!
И немец переключил свое внимание на поданные хозяином вино и закуску. Покуда дьячки допивали свое вино и поспешно надевали тулупы, а путник, возможно, и впрямь решивший тут заночевать, неспешно тянул все ту же кружку, наемник опустошил уже две, доливая себе из принесенного хозяином кувшина. Однако было совсем не похоже, чтобы он начал пьянеть — его глаза оставались ясными, а движения точными. Путник украдкой тоже приглядывался к нему. Немцу было на вид слегка за тридцать. Среднего роста, худощавый, он был одновременно мягок и легок в каждом движении и, вместе с тем, упруг и напряжен, точно натянутый лук. Его вытянутое, продолговатое лицо, если смотреть прямо, казалось задумчивым, почти печальным, однако же в профиль выглядело будто чеканный рельеф — в нем виделась могучая сила, которую невозможно было скрыть. Высокий скошенный лоб, длинный, с плавной горбинкой нос, густые, будто вышитые темным шелком брови вразлет, небольшой выразительный рот и крупный, выступающий подбородок — ничего лишнего, ничего случайного, что добавляло бы этому лицу какой-либо загадки. Загадочны были только глаза — большие, зеленые, как аквамарины, одновременно насмешливые и грустные.
Видимо, наемник не вызвал у молодого путника неприязни. Его лицо смягчилось, и следующий взгляд, брошенный на нечаянного соседа по застолью, показался куда приветливее. Тот, видимо, это заметил и, налив себе третью кружку, слегка приподнял ее над столом:
— Пью здоровье храброго путешественника. Если судить по вашим сапогам, вы прошагали не один десяток миль, а дороги теперь опасны.
— Что верно, то верно, — согласился путник. — Пресвятая Богородица внимала моим молитвам.
В это время из-за плотно прикрытой двери донеслись чьи-то громкие голоса, грубый смех, и вслед за этим дверь распахнулась, на этот раз во всю ширину.
В залу вошли, а вернее сказать, ввалились восемь человек поляков, в тулупах, которые они тут же принялись скидывать на скамейки, а кто и прямо на пол, и в таких же, как у наемника, матерках, натянутых до самых глаз. Жупаны и делии у них были тех же цветов и выдавали принадлежность к московскому гарнизону воеводы Гонсевского.
— Што тут хозяин?! — завопил высокий, мощный детина, судя по дарде[26], которой он размахивал, десятник.
— Што нам подает вина? Быстро, или будешь долго жалеть!
— Принесу сей же час, не надобно беспокоиться! — отозвался хозяин, с привычной расторопностью кидаясь сперва к высокой деревянной полке за кружками, а затем к бочонку. Из внутренней комнаты, едва заслышав шум в зале, выскочил паренек лет четырнадцати — хозяйский сын, и принялся помогать родителю, нарезая хлеб и спешно выуживая из печи еще один горшок с тушеной рыбой.
Это делалось на всякий случай: хозяин отлично видел, что на сей раз поляки, кажется, не голодны — их единственным желанием было поскорее приложиться к вину, которое они, судя по всему, в этот день уже не раз и не два уважили. Посему он надеялся сберечь уже приготовленную снедь и как можно быстрее водрузил на стол, за которым всей ватагой уселись «гости», пару объемистых кувшинов и груду кружек.
Компания живо принялась разливать желанную влагу, шумя и отпуская шуточки по поводу «жуткого русского мороза». Заметив в зале немца и признав в нем, видимо, отчасти «своего», десятник помахал ему и жестом пригласил за их стол, однако тот лишь кивнул в ответ на приветствие и остался там, где и сидел.
