При этих ее словах тревожный шелест пробежал меж аборигенами, а вождь Мату-Ити даже привстал в тревоге.
– Переводи дальше, – Янка толкнула коленом «толмача», сидящего у ее ног, который явно в чем-то
Янку заподозрил. Но ей на эти подозрения было наплевать. И она торжественно и трагично продолжи ла: – Ни одна женщина моего племени не смеет коснуться голыми зубами птичьего мяса и птичьих перьев. У меня такое же тубо. То есть табу. И по закону моего племени этот обряд должен совершить… – Тут Янка значительно помолчала. Либо собиралась с духом или мыслями, либо готовила эффект. – …Должен совершить кровный друг моего танэ. – И она обхватила и прижала к себе голову Понизовского.
Тот попробовал было вывернуться, но Янка цепко впилась в его редеющие кудри.
– Что за танэ? – шепнул я.
Янка обернулась, торопливо проговорила:
– Танэ – это муж, мужчина. Ты – мой танэ, я – твоя ваине. – Быстро, однако, освоилась. – А это, – она энергично потрясла безвольную, будто отрубленную голову Понизовского, – это – кровный друг моего танэ. И он сейчас загрызет у всех на глазах эту невинную птичку. Грызи, толмач!
Не знаю, что поняли из этой мизансцены наши сладострастные аборигены, но они отметили ее бурным рокотом восторга. Прямо-таки прибой на рифах.
Мату-Ити поднялся, стукнул жезлом в землю, едва не попав при этом в ступню одного из охранников, и торжественно провозгласил:
– Да будет так! – Это и без перевода было понятно.
Вывернулась Янка. Но, по правде говоря, если надо, она и крокодилу горло перегрызет. Меня уже другое тревожило. Я нагнулся к Понизовскому, тронул его за плечо:
– Надеюсь, Серега, роль матери этих детишек не есть еще и роль тринадцатой жены вождя?
Понизовский, среди всеобщего внимания и благоговейной тишины, поднес ко рту бедную птичку, обернулся и, сказав мстительно: «Вполне возможный вариант!» отчаянно впился зубами в перья. У него подходящего табу не нашлось.
Дальше все прошло по сценарию. Оросили, отправили под пальмы. Сели за пиршественный стол. Во главе его – всем довольный и почему-то уже хмельной вождь и его «затабуированная» временная вождиха в окружении двенадцати его законных супружниц.
Мату-Ити долго что-то говорил, с плавными жестами и все более мутневшим взором. Понизовский переводил, кажется, не очень близко к оригиналу. А потом, по-моему, от себя добавил, что по обычаю должен запечатлеть поцелуй на груди посаженной матери, и потянулся к Яне все еще окровавленными губами.
– Утрись, убивец! – осадила его Янка.
Стол был обильно заставлен. Правда, кушанья были разложены не на пальмовых листьях, а по разовым пластиковым тарелкам. И вместо местного хмельного напитка в тыквенных сосудах подавалось виски с совершенно ужасным привкусом дурного самогона. В наших Пеньках такому самогону даже дед Степа, стойкий пьяница, бойкот объявил бы.
Наша Янка быстро сориентировалась и налегала в основном на крабов, передвинув к себе объемистую чашу – салатницу по виду. Крабы, правда, были консервированные.
– Да, – с набитым ртом вспомнила Яна о своих бедных влюбленных детках. – А чего вы их не кормите? Где они, толмач?
Разобиженный Понизовский все-таки снизошел до ответа.
– У них интим.
– Что-то долго.
Понизовский усмехнулся, глянул на часы.
– У них теперь пересменка. Смена партнера.
– Это еще зачем?
– Для гарантии.
– Бред какой-то. Ну и порядки у них! Понизовский усмехнулся еще ядовитее:
– А у нас? На большой земле? Ужели лучше? Яна окатила его ледяным взглядом.
– Я в ваших кругах не вращалась.
В дверной проем уже заглядывало утро. Праздник затухал. Вождя все его жены, бережно поддерживая, увели в опочивальню. Лица девушек казались в слабом свете серыми от усталости. Никакой веселости во взглядах, никакой живости в движениях.
Мы поднялись и пошли на берег. Костер кое-где еще рдел углями, но больше дымился, чем горел. Мне показалось, что островитяне восприняли наш уход с благодарностью.
Нильс брел по песку, спотыкаясь. Его провожала, бережно обняв за талию, поддерживая, та самая девчушка, что преподносила Яне на кровожадное убиение невинную пташку. И сама наподобие пташки что-то щебетала старику в подмышку. Нильс смущенно хмыкал и время от времени повторял застенчиво: «Но пасаран». То ли перебрал самогону местного розлива, то ли ошалел от близости юного девичьего тела.
– Сергей Иванович, – пробормотал Нильс, – будьте добры, переведите, что мне шепчет эта очаровательная особа. А то я кроме «лав ю» ничего не разбираю. Что это значит?
– А то и значит, – Понизовский отчаянно зевнул. – Очаровали вы крошку. Смотрите, обженит она вас.
– Как вам не стыдно! – возмутился Нильс.
– Любви все возрасты покорны. И детям, и старикам. Да вы не смущайтесь, девушки здесь созревают очень рано.
– Да я-то, Сергей Иванович, давно уже перезрел.
– Как знать. Не зря она к вам так жмется.
Вернувшись на яхту, мы, конечно, забыли о своем решении нести ночные вахты и завалились спать.
Я достал из пуфика пистолет и сунул его под подушку.
– Смотри, ваину свою не подстрели с перепугу, – предупредила Яна.
– Не боись, обращеньице знаем. – И я нырнул под ее горячий загорелый бочок.
– Ну-ну, – проворковала Яна. – Продолжим праздник? Теперь я тебя лишу девственности. Не возражаешь?
Через некоторое время я спросил Яну:
– А что такое кровный друг?
– Узнаешь в свое время, – пробормотала она и уснула.
ХМУРОЕ УТРО
Меня разбудил не солнечный свет в иллюминаторе, а тихий стук в дверь. Даже не стук – кто-то тихонько скребся снаружи. Неужели Борисыч выбрался без догляда?
Я поднял голову.
– Это я, Серый. – Тихий шепот Семеныча. – Выгляни.
Семеныч сидел в кокпите с сигаретой в руке. Вид у него был измученный.
– Ты как? – спросил он меня.
– Нормально, – соврал я. – Как огурчик. Только что из банки с рассолом.
– Посиди тогда, а? А я посплю часик-другой.
– Так ты не ложился?
– А ты думал? Не нравятся мне эти аборигены.
– Что так? – Я присел рядом с ним на кормовую банку, еще холодную с ночи. Взял протянутую Семенычем сигарету.
– Что-то замышляется, Серый.
– С чего ты взял?
Семеныч не ответил. Помолчал, глядя на остров, который был прекрасен среди синего моря в солнечном свете.
Аборигены еще еле шевелились, малым числом.
– И замышляется не здесь. Вернее – уже замыслилось. А здесь этот замысел воплощается.
– Семеныч, я с похмелья, спал всего два часа – нельзя ли попроще? Самогон этот окаянный…
– Я сам еще толком ни в чем не разобрался. Так, кое-что сопоставляю. Не случайно мы здесь оказались, кажется.
Я не был склонен разделять его опасения, хотя и меня тревожило что-то неясное.
– А что с нас взять, Семеныч? Кому мы нужны? Кому мы здесь дорогу перешли?
– Ну, здесь еще не успели… А вот там, – он махнул в сторону другого полушария, – там мы с тобой многим мозоли оттоптали. Там у нас врагов поболе, чем друзей.
– Ну не здесь же их опасаться.
– Как знать, Серый… Я пойду посплю. Посиди тут, ладно? – Семеныч поднялся, и по его движениям я понял, как он устал. – Сколько патронов у тебя?
– Семнадцать.
Семеныч кивнул:
– Я так и думал. Береги патроны, Серый. – Он скрылся в рубке.
Ох, недаром мне все это не нравилось с того самого весеннего вечера. Ах, Семеныч!
А он будто услышал, высунул голову:
– Я завтра хочу на острове пошарить. Прикроешь меня.
Я закурил еще одну сигарету и подумал, что на нашей яхте всего два умных человека: Семеныч и Янка. И один дурак. А вот кто – не трудно догадаться…
За завтраком, который по времени больше на обед походил, Понизовский положил на стол несколько скрепленных листочков.
– Тут я словарик накидал, – пояснил он. – Самая необходимая лексика. Нужно выучить. И вперемешку с английским вполне можно с ними объясняться.
Трудненько Серому придется. Моя английская лексика многообразием не хвалилась. «Фейсом об тэйбл!» – мне этой фразы как-то хватало. И на службе, и в быту. Вполне обходился.
– Там попадаются некоторые галлицизмы. И славянизмы порой – наши морячки тоже здесь бывали, лексический след оставили.
Словарик был написан аккуратно, разборчиво, но вразброс, не по алфавиту. Привожу его здесь не полностью, но в объеме, вполне достаточном, чтобы можно было ориентироваться читателю.
Эауэ! – возглас сожаления, горечи, обиды.
Ауэ! – возглас с очень широким диапазоном, выражающий восторг, обиду, крайнее удивление. От «Ура!» до «Увы!» Иногда используется в качестве: «Ох, уж эти!..» Пример использования: «Ауэ, Яна!»
Э! – досада, недовольство. Иногда – восторг, примерно как наше восклицание: «О!» Применяется с именем. «Э, Яна, э!»
Маамаа – сумасшедший, дурак.
Эа роа – очень согласен.
Ваине – жена, женщина.
Танэ – муж, мужчина. Примечание: как мужчин, так и мужей может быть много.
