весело — а время летит! К ним, наверное, сейчас и пройти не получится!
Атакую мать, потому что досада на Ви и Че с их чертовой любовью многое подняла с души: вспомнился и сгоревший пуховик, и вечно урчащий от голода живот, и чувство своей второсортности и вселенской несправедливости.
— Ой, пью я, смеюсь… Ты тоже как блаженная вечно лыбишься, — огрызается мама и срывается на крик: — А ведь их уже все равно не поднимешь! Не вернешь!
— Но ведь я-то жива, мам, — говорю тихо и с удовлетворением смотрю, как она бессильно открывает рот, беспомощно смотрит на меня и отводит глаза.
В этот день я буду загорать до ожогов, пить квас и обливаться почти кипящей водой из бочки, в которой раньше по весне всегда плавали мелкие красные червячки, а после заката — сидеть на лавочке у дома, слушать ночных насекомых и птиц и, напрягая глаза, разглядывать темную даль, где у линии горизонта мелькают желтым огни поездов. И изо всех сил стараться вообще ни о чем не думать.
И, вернувшись на следующий день домой, с мазохистским удовольствием осознаю, что осталась все той же влюбленной по уши идиоткой.
* * *
С того раскаленного душного вечера, когда я готова была упасть в объятия Че и взлететь вместе с ним над набережной, прошло больше двух недель.
Выжженный Солнцем мир утопает во мгле. Горят торфяники и леса, стоит непроглядный смог: карающее светило забирает у растерянных людей самое ценное — возможность дышать. Днем я прячусь от гнева небес за мокрыми простынями, которыми завесила окна. Организм не принимает еду, меня спасают лишь дребезжащий вентилятор и холодный мамин квас.
Все это время Валя в одних трусах лежал на диване, глушил дешевое разливное пиво, крыл матом правительство и складывал скомканные пластиковые бутылки в кучку у подлокотника. Мама сегодня завелась на пустом месте и наконец выгнала его восвояси — одним раздражающим фактором меньше.
Остался еще один — и это, как ни странно, Ви. Она каждый день строчит мне отчеты о своей жизни в комфорте, любви, достатке и прохладе. Прохладе…
Вру ей, что отказала камера, и выйти в Скайп больше нет возможности. Я не хочу видеть Ви. Я ее ненавижу. Ненавижу себя, ненавижу Че, ненавижу людей в окнах соседнего дома, ненавижу весь мир — и пусть солнце спалит нас ко всем чертям!
Я все-таки открыла папку «One Love» и добралась до фотографий Вики и Че. Я увидела, как он умеет любить, какими темными становятся его глаза, какой прекрасной бывает улыбка… Каким невозможным и перехватывающим дыхание он может быть.
И в этом сорокаградусном аду я чувствую озноб при мысли, что со мной Че не будет таким никогда.
Глава 16
Одно из самых ужасных состояний, которые могут случиться с человеком — это праздность. Именно она тянет за собой вереницу других смертных грехов и превращает меня в злобное задерганное тощее существо. Это из-за нее меня заживо сжирает ненависть. Все беды от праздности.
Решила заняться делом и выгрузила из ящиков старого стола свои потрепанные общие тетрадки, пролистываю их: дневники, записки, рифмы, зарисовки. Старательно перепечатываю то, что особенно дорого, и сохраняю в памяти ноутбука.
К концу второго вечера я уже довольно быстро и без опечаток набираю текст, и мои черные рифмы на белом фоне теперь выглядят как строфы на страницах изданной книги. Лицо впервые за долгие недели расслабляет искренняя улыбка: я очень люблю книги, люблю листать их теплые, всегда по-разному пахнущие страницы, люблю, отключившись от реальности, улетать в волшебные миры.
Любовь к чтению еще в детстве привил мне брат, читавший вслух те самые сказки. Потом я прочитала все его книги, оставшиеся в пыльном шкафу — он любил поэтов Серебряного века, Набокова и Булгакова, и от «Мастера и Маргариты» я в тринадцать лет надолго потеряла сон. Читала с упоением и много: произведения школьной программы, книги для внеклассного изучения, произведения, которые нам вообще не задавали. Книги из местной библиотеки, книги деда из старого дома, книги Ви в тот период, когда она грезила альтернативой. Читала запоем чужие книги, но всегда мечтала подержать в руках свою, на страницах которой для кого-то оживет мечта, пойманная в эфире и загнанная в форму слов именно мной. Кто знает, возможно, сегодня я сделала навстречу этому первый маленький шаг?
В недрах стола нашлись наши с Ви записки:
Солнце — мой самый лучший друг на всей земле. Йо! — ровные буквы знакомого почерка порхают в миллиметре над строчкой.
Ви — лучше всех на свете. Е! — мои закорючки пляшут и заваливаются вниз.
Воспоминания о солнечном весеннем дне, когда мы с Ви тусовались в ее комнате, делали сигны с именами друг друга, писали шуточные признания в любви и смеялись, и никакого мальчика в нашей жизни не было и в помине, вдруг расставляют все на свои места.
Подключаюсь к беспроводной сети тети Анжелы и до вечера общаюсь с Ви. Временами мне кажется, что из открытой форточки вместо зноя веет прохладой, долетевшей из ее нового города.
Вот так: отпускаешь от себя злые мысли, расправляешь плечи, выдыхаешь — и излечиваешься.
У зеркала в прихожей отстригаю густую челку по брови — и снова себе нравлюсь. В гостиной сжимаю маму в объятиях. Рванула было в тринадцатую квартиру навестить тетю Анжелу: каждый вечер, выходя из машины, она пробегает взглядом по нашим окнам, — но вовремя спохватилась: час для нее не поздний, она, возможно, еще на работе.
Возвращаюсь в комнату, распахиваю окна, наваливаюсь на подоконник и в сумерках высматриваю на стоянке во дворе блестящую иномарку, но ее нет. А на асфальтированном пятачке у скамеек стоит парень в черной бейсболке, и меня мгновенно парализует.
Это Че. И он смотрит в мою сторону.
Мир взрывается брызгами красок из разноцветных баллончиков, сердце ухает в живот, от радости я забываю имена всех, кого знаю, даже свое. И разум побеждает: он услужливо подсказывает, что взгляд Че устремлен гораздо выше и застыл на темном окне четвертого этажа.
Этот проклятый
