«Кто такой, — подумал я, — ведь я его знаю». И вдруг сердце дрогнуло: «Неужели — он?!»
Да, это был он, мой папка. Худой, небритый, в длинном измятом пиджаке. На правом рукаве белело густое известковое пятно, на штанинах засохли брызги грязи.
Я растерялся. Шагнул ему навстречу, хотел крикнуть: «Здравствуй, папка. А вот он я!»
Но папка глянул на меня впалыми, пустыми глазами и прошел мимо. Не узнал! Не узнал меня. Да как же это?
Я больше не раздумывал, бросился за ним, чтобы остановить его, но тут из-за угла вывернулся какой-то мужик в расплющенной шляпе и телогрейке, хотя на дворе была жарища адская, схватил папку за плечи, тряхнул, словно мешок с соломой, и закричал чуть ли не на всю улицу:
— А, попался, который кусался! Дак ты чо, решил сбежать от меня, а? Уже три недели, считай, ищу тебя. Ну, барбос эдакий! Когда деньги-то вернешь?
Отец, жалко улыбаясь, не то говорил ему что-то тихо, не то просто беспомощно шевелил губами.
— Ну, что лопочешь, как дистрофик? — кричал мужик. — Твердо говори! Не юли.
Мимо проходили люди, и никто на этих двоих не обращал внимания, будто их и не было вовсе.
Я стоял и не знал, что мне делать. Хоть бы этот крикун в телогрейке уматывал быстрее. Но он, по всему было видно, не думал уходить. Зато в это время из универмага выскочила раскрасневшаяся Нина Павловна, ухватила меня за руку.
— Ой, Костенька, скорей бежим, милый. Козлов нас, наверно, заждался и вовсю ругает. Я совсем забыла!..
Я шагал за фельдшерицей, а сам все оглядывался. Последнее, что я увидел, — это как мужик обнял папку своей лапищей и потолкал куда-то в проулок.
В Ключи мы приехали далеко за полдень. Зашел я домой, а там тихо, неприбрано, пахнет лекарством. Чужой, неприятный запах. И пусто.
В этот день я в первый раз понял, что такое пустота в набитом всякими вещами доме.
Не было мамы, и все вокруг стало другим.
Я бросился на диван и заплакал. Плакал долго, до одури. Не заметил, как и заснул.
Разбудил меня негромкий, но настойчивый стук в дверь.
Спросонья я никак не мог понять: кому нужно? Ведь ночь? Я вскочил и зажмурился: за окнами вовсю сияло солнце. Вот так поспал! Крикнул:
— Там открыто!
Дверь отворилась, и на пороге появилась… Эвка!
Глава двенадцатая
Эвка
На ней было нарядное зеленое платье, по которому, словно весной по яркому лугу, разбежались веселые цветы. Она сделала два-три шага мне навстречу, произнесла негромко:
— Здравствуй, Костя.
— Здравствуй, — ответил я сиплым не то со сна, не то от волнения голосом.
И замолк. Просто наглухо, совсем не зная, что еще сказать, что сделать. Кого-кого, а ее, Эвку, увидеть здесь, у себя дома, я никак не ожидал. Даже думать об этом не смел. И стоял теперь перед ней, как пень.
Наконец я выдавил:
— Чего пришла?
Сказал и тут же понял: дурак.
— А что, нельзя? Я заволновался:
— Почему же, это самое?.. Оно всем, говорю, можно…
— Я все поняла. Спасибо за приглашение. — И пошла в большую комнату.
В ней, как и в маленькой, где я только что спал, было все поразбросано, постель не заправлена. На кухне — гора немытой посуды, пол неметеный. Я готов был сквозь землю провалиться от стыда, еще подумает Эвка, что у нас всегда в доме творится такое. Но она, будто ничего не заметив, спросила:
— Маму надолго положили в больницу?
И сразу пропала вся моя неловкость.
— Не знаю, Эвка. Может, надолго. Говорили, операцию придется делать…
Эвка заглянула мне в глаза.
— И ты сразу нос повесил? Да ты знаешь, какой у нас хирург? Такого не в каждом городе найдешь: любую операцию сделает!
Ну, понятно: это же Эвка! Если у нас полынок и жаворонки какие-то особенные и самые лучшие, то уж хирург — подавно.
Вдруг Эвка примолкла и подозрительно уставилась на меня.
— Ты чего улыбаешься?
Я испугался.
— Откуда ты взяла? Не улыбаюсь я. Наоборот…
Эвка сразу успокоилась.
— Так что ты не волнуйся. Все будет хорошо. Вот увидишь.
От ее уверенного тона, от спокойных слов мне полегчало и стало не так тоскливо.
Кому нужно знать, что вчера я пережил еще одно горе — встречу с отцом? Боже мой, какой жалкий, какой затюканный, какой помятый! И это — мой папка!
— Главное — не падай духом, — донесся Эвкин голос. — А мы тебе поможем.
Я встряхнулся.
— Поможете? Что поможете?
— Как — что?! В доме прибрать, полы помыть, в огороде… Позову девочек — вмиг все сделаем.
Я даже рассердился:
— Что у меня, рук нет?
Эвка ответила весело и просто:
— Ну и правильно! Терпеть не могу маменькиных сынков. Размазней всяких. — И тут же, почти без паузы, заявила: — Мы тебя вчера включили в поисковую группу.
Я опешил:
— В какую такую поисковую? Чего искать? Прошлогодний снег?
— Не остри. Это тебе не подходит… — Но тут же хлопнула себя ладошкой по лбу: — Ой, я совсем забыла: ведь тебя вчера не было в сельсовете! Ты знаешь, чей проект памятника принят? Коли Денисова! Скульптор расхвалил его «Журавлей» — ужас! Сказал: «Очень своеобразное и даже талантливое решение темы». Я так рада! Мы с Игорем сбегали чуть ли не до самого Сорочьего ложка и набрали для Коли букетик цветов…
Вот уж про этого чертова фитиля промолчала бы. Нужен он мне вместе с цветочками!
Эвка примолкла.
— Что случилось?
— Ничего не случилось! — грубовато ответил я.
Эвка продолжала рассказывать, все время настороженно поглядывая на меня. Про Игоря она больше не упоминала, и я постепенно повеселел.
— А еще Олег Сергеевич сказал…
— Какой еще Олег Сергеевич?
— Ну, скульптор… Он сказал, что постарается воплотить Колин замысел в бетоне, граните и розовом мраморе, чтобы поднялись его журавли ввысь перед школой, как вечная память о подвиге выпускников Ключевской школы. А на плитах постамента будут выбиты имена погибших. Здорово ведь, а?
— Здорово, — ответил я, и мне почему-то вспомнился сразу наш Аркадий Львович и его слова о Колькиных журавлях.
— Вот тебе и ракурс! Вот тебе и рисунок из серии «В мире животных»!
Эвка поняла, о чем я, отозвалась со смехом:
— Он и вчера шумел: «Это не серьезно. Это просто смешно, если не сказать более строго. Мы не позволим бросать наши трудовые школьные деньги на ветер!» Едва уговорили его Семен Митрофанович и Батраков.
— Но главное-то, главное!.. — говорила Эвка, так и светясь радостью. — Я нынче почти не спала, о нашем музее думала. Решила: утром обязательно поговорю с Семеном Митрофановичем. А он — надо же такое совпадение! — сам заговорил о нем в сельсовете. Понимаешь?!
Я кивнул, улыбнулся: радуется, будто ей самой выпало какое-то огромное счастье.
— Семен Митрофанович убедил всех: и Ивана Саввича, и Батракова. Он сказал, что памятник поставить — это лишь часть дела. А нам, мол, нужно, чтобы люди не только помнили, но и знали своих героев. А в этом поможет музей. Батраков согласился и отдал под музей весь верхний этаж колхозной конторы.
Сказал: «А когда достроим новую, отдадим вам и нижнюю часть. Владейте и не теряйте времени, собирайте все, что еще сохранилось в семьях, как дорогая память о павших за Родину».
Эвка перевела дыхание, добавила уже более спокойно:
— Вот мы и создали поисковый отряд. Пять групп. Чтобы можно было побывать в каждом доме и собрать все, что можно: документы, письма, вещи…
— Ну, а я тут при чем?
Эвка удивленно подняла брови.
— Здрасте? Ты-то в первую очередь при чем. Кто первым про музей упомянул? А теперь, видите ли, «при чем тут я»! Я тебя самым первым в список предложила. Вот.
— Спасибо!.. — произнес я, как мне показалось, с острым сарказмом. — Очень удружила… Можно было бы, между прочим, сначала меня спросить…
Я говорил, а сам знал, что исполню все, о чем попросит Эвка. И все-таки я сделал на всякий случай попытку:
— Может, без меня как-нибудь?..
Эвка никакого внимания не обратила ни на мой саркастический тон, ни на последние слова.
— Значит, договорились. Мы тебя командиром группы назначили. Вот.
Эвка любила слово «вот» и произносила его с самыми разными оттенками. Сейчас оно прозвучало, как точка, после которой не было смысла продолжать разговор, тем более спорить и что-то доказывать.
— Гляди-ка ты! — произнес я насмешливо, хотя мне очень понравились Эвкины слова. — И кто же в моей группе?
— Паша Клюня и Лиля Кашина.
— Что?!
Я нервно засмеялся: ну, подобрала группку! Один предатель, другая… Но тут я вспомнил, как Лилька сразу и благородно простила меня за ту идиотскую шутку, после которой я потерял Эвкину дружбу.
— Вот что, — сказал я решительно, — Клюня пусть убирается ко всем чертям, а Буланка ладно, остается. Эвка дернула плечом, поморщилась.
— Фу — Буланка! Неужели нельзя по-человечески?
