— Живешь у тетки?
— У нее.
— Сколько ей лет?
— Да черт ее поймет! За сороковку.
— Дети есть?
— У кого?
— У тетки.
Левый глаз Червонца смешливо прищурился.
— Имеется. Дочурка.
— В школу ходит?
— Замужем, — Червонец как-то издевательски при цокнул языком.
— Так сколько же ей лет? — удивился Андрей. — Матери за сороковку…
Червонец закинул ногу на ногу, но пальцы не разжал.
— Валюхе тридцать два, а тетке, — он слегка наморщил лоб — она ее в пятнадцать лет состряпала… Ей сорок семь.
— Да, молодая мамочка была, — с неодобрительной улыбкой подытожил Климов и записал на всякий случай ее адрес: Пролетарская, 14.
— Дочка живет с ней?
Червонец помотал башкой, расхохотался.
— Ой, не могу! Дом сумасшедших! Клянусь. Галошу на веревочке таскать… — Он явно уходил от ответа, и это стало раздражать.
— Имя, фамилия, адрес! Валентина, как ее по мужу?
— У, — еще раз деланно прохохотал Червонец. — Вы бы всех, как бабочек, булавкой и под стеклышко!
Климов не выдержал.
— Да что я тут с тобой торгуюсь, как цыган с попом? Отправить в камеру?
Напоминание о КПЗ подействовало на Червонца, сбило с него спесь, он стал сговорчивей.
— Ладно, пишите: Шевкопляс Валентина Семеновна. Проживает на Артиллерийской, восемь.
— А квартира?
— Номер?
— Да.
— У нее частный дом.
Предельно короткие фразы как бы соответствовали образу его мыслей, таких же коротких и, скорее всего, невеселых.
Хорохориться он перестал.
Глава 10
Взяв подписку о невыезде, Климов отпустил Червонца и почувствовал сосущую боль под ложечкой. Если он и дальше будет так питаться, как сегодня, язва ему обеспечена. Да и голова все чаще стала беспокоить: мысли путаются, вялые какие-то, и странный шум в ушах… Жена объясняла это гипогликемией, снижением уровня сахара в крови, который так необходим для нервных клеток.
— Андрей, ты ел сегодня что-нибудь, в смысле, обедал?
— Да как сказать, — замялся тот. — Бутылку «пепси» выпил на ходу, а что?
Климов втянул в себя живот, поморщился.
— А то… загнемся мы с тобой на этой службе без еды, это уж точно. Давай как-то подсказывать друг другу, держать в памяти. В тюрьме и то строго по времени: баланда, но зато горячая.
Гульнов кивнул. Все верно. Надо побороть в себе инстинкт гончей собаки: есть после того, как зверь затравлен.
На том и порешили. Но, как говорится, благими намерениями вымощена дорога в ад. Ночью их подняли по тревоге и они пятеро суток были в срочном розыске, ловили сбежавшего из-под стражи Леху-Молдована. Убив двух конвоиров и вооружившись их автоматами, он захватил такси и вырвался из города уже по темноте. Настигли его в горах, но взять живым не удалось, — сорвавшись с крутизны, он рухнул вниз, и горная река расколошматила его о камни.
Снова сухомятка и любимые консервы.
Сплюнул бы, да слюны жалко.
К тому же и ночи выдались промозглые, с ненастным леденящим ветром.
Словом, размялись. Сдали комплекс ГТО.
В город вернулись в пятом часу утра, и Климов первым делом разогрел себе суп, который обнаружил в холодильнике.
Малость оживев после еды, он снял с себя замызганную форму и, чувствуя, как его клонит в сон, на цыпочках пробрался мимо детской в зал, где ждал разобранный и застланный диван.
Осторожно взбив подушку, снял с руки часы и положил их на пол, ближе к изголовью. Сегодня он имеет право выспаться, как человек. Если не стрясется ничего экстренного, на службу можно двинуть после двух. Представлялся редкий случай пообедать вместе с сыновьями. Увидеть, так сказать, детей при свете дня.
Умостившись на своем скрипучем лежбище, накрыв подушкой голову — так было и глушнее, и уютнее, Климов стал задремывать…
Он бы уснул, но перед глазами опять всплыл искалеченный камнями и водой труп Лехи-Молдована: провально-оскаленный рот без передних зубов, проломленный висок и тело, как мешок с костями, — все в кровоподтеках, ссадинах, разрывах… А ведь в жизни Леха, Алексей Молдавский, был красивым рослым парнем, острословом и любимцем женщин. Климов помнил его еще юнцом, десятиклассником, вручавшим первачкам буквари. Это было девять лет назад, когда они с женой привели своего старшенького в школу: первый раз — в первый класс. И надо же, какое совпадение: не кто-то, а именно Леха-Молдован, а тогда просто Алексей Молдавский, гордость школы и участник всех олимпиад, взял на руки его сынишку и помог ему потренькать в школьный колокол… Потом… Потом ему не дали ходу в МГУ, срезали на первом же экзамене, как режут всех провинциальных медалистов. Он вернулся и пошел работать в РСУ. Был каменщиком, сварщиком, электриком, служил на флоте, там попал под суд за драку с кем-то из «дедов», дослуживал в дисбате… И пошло-поехало: одна обида за другой. Вино, картишки, поножовщина… За девять лет, прошедших после школы, — два срока, восемнадцать специальностей, шесть из которых — воровские… И финал: убийство, побег и нелепая смерть. Два года назад Климов имел с ним долгий и серьезный разговор. Даже поспорили немного о свободе, власти и ответственности за свою судьбу. Впрочем, спорить с молодыми бесполезно. Они слушают только себя. Да их и понять можно: кто слышал много обещаний, тот редко верит им.
Непонимание одних другими исследователи человеческой психики предписывают искать в разобщенности: вещи вытесняют человека даже из среды родных по крови, тягостно сказываясь на его мировоззрении и порождая отчужденность. Стихия мелкой собственности — страшная зараза! Хоть копейка, да моя! Насилуя души, она заражает их цинизмом и жестокостью. Иногда Климов начинал ненавидеть свой город, в котором, как и в любом другом курортном центре, деньги обесценены, не говоря уже о чистоте людских взаимоотношений. Иной за каждый поцелуй сомнительной красотки готов платить по сто рублей, в то время, как за эти деньги кто-то вкалывает месяц. Это тоже правда жизни, разве что в извращенной форме.
Раздумавшись, Климов стащил с головы подушку, глотнул воздуха. За окном стало сереть, и надеяться на то, что он еще уснет, не приходилось. В это время он уже не засыпал.
Подмяв под себя подушку, обхватил ее руками, смежил веки. Изувеченный труп Алексея Молдавского и размышления о его не менее искалеченной судьбе, так трагично оборвавшейся на двадцать шестом году жизни, вновь разбередили давнюю отцовскую тревогу за будущее сыновей. Старший — по- прежнему, с первого класса, учился на одни пятерки, мечтал о золотой медали, об университете, успевая заниматься теннисом и потихонечку осваивая для себя гитару, а младший… этот быстро менял увлечения. Если еще вчера он бегал на дзюдо, то сегодня его уже манили авиамодели. Рабочий стол он завалил журналами «Крылья Родины» и «Моделист-конструктор», а на верстаке, который Климов сбил на лоджии, как только они въехали в квартиру, вперемешку грудились фанерные и пенопластовые фюзеляжи, элероны, крылья и пропеллеры. Последние поражали Климова своей отделкой. Сынишка выстругивал их как бы между делом, они ничего не весили и были так любовно отшлифованы, что их шелковисто-гладкие поверхности. коки и лопасти, вызывали прилив щемящей нежности к поклоннику крылатой техники. Дети сами по себе приносят радость, но когда они еще способны сделать нечто уникальное, чувство радости сменяется восторгом. Климов ловил себя на мысли, что слишком уж доволен сыновьями, а жена боялась, как бы он «не сглазил» их излишней похвалой. «Сплюнь через плечо, — просила она и сама пришептывала: — Тьфу, тьфу, тьфу…» Сначала каждая мать, у которой родился сын, мечтает, чтоб он рос не по дням, а по часам, и чтобы непременно вымахал выше отца, и лишь потом, когда ее чадо станет басить, сутулиться, стесняться своей долговязой фигуры, она тайно желает, чтоб он стал лучше родителя. Работа Климова жене не нравилась. Она устала жить подспудным страхом за него, за себя, за своих «чадунюшек». Отец Климова был хирургом, и жена надеялась, что сыновья пойдут по стопам деда. И этот выбор будущей профессии казался ей разумным: он оперативный работник, а они будут оперирующими. Климов не возражал, но просил не увлекаться. Самая трудная проблема, проблема выбора, и все же это ужасно, когда тебя лишают возможности что-то решать за себя. Мужчина должен иметь свое мнение.
Думая о сыновьях, жалея, что он редко общается с ними, Климов в то же время не мог избавиться от убеждения, что чередование или повторение одних и тех же поступков, одной и той же линии поведения в жизни человека не бывает случайным. В каждом есть какая-то программа, которую он выполняет слепо, безотчетно, неосознанно. Сам он, например, мечтал быть архитектором, а получился сыщик. И теперь, когда его младший сын уверял себя и всех вокруг, что станет авиаконструктором, а жена начинала волноваться и, горячась, доказывать, что сын генерала никогда не станет маршалом, потому что у маршала у самого есть дети, Климов лишь посмеивался: глупые, глупые люди! Они думают, что чем больше говорят о себе вслух, тем легче будет жить. Как бы не так. Наши надежды глухи к нашим словам. Наоборот: от произнесения вслух они становятся еще хитрее, изворотливее, недоступнее и держатся с нами так же пренебрежительно- властно, как молодая женщина с влюбленным в нее стариком. Почти не пряча от него своей издевки. Да оно и понятно: насколько прекрасна безнадежная любовь в юности, настолько она отвратительна в старости. Нет, свои мечты надо скрывать, тогда они смогут стать явью. Беда в том, что, когда робкого человека очень беспокоит исход какой-нибудь его затеи, он заранее смиряется с поражением. Другими словами, шкура барана хороша в стаде овец, но не в стае волков.
