Участкового они не застали, тот куда-то отлучился, надо было подождать, и Климов сел на освещенную солнцем скамью, приглашающе похлопав по ней и окликнув Андрея.
— Садись, не маячь.
— А стоит его ждать? — имея в виду участкового, спросил Гульнов и, откинувшись на спинку скамьи, вытянул ноги. Несмотря на то, что двор был заасфальтирован, желтая глина уже успела налипнуть на туфли. Несколько траншей, возле которых возились трубоукладчики, еще не были засыпаны, и доски, переброшенные через узкие прокопы, утопали в разъеложенной десятками подошв дворовой грязи.
На вопрос Андрея Климов не ответил. А куда им торопиться? Его внимание привлек пацан, свалившийся с велосипеда. Он едва не загудел в канаву и теперь срывал досаду на дружке, которого до этого катал на раме.
Что он там ему доказывал, было не слышно, но в ухо бедный пассажир получил с ходу. Еще и пинка напоследок.
— Негодяй бессовестный! — подхватилась со своего места одна из старушек, карауливших в песочнице, и замахнулась на драчливого подростка хворостиной. Я тебе… — Хотя была еще довольно далеко.
Бессовестный негодяй что-то ответил, должно быть, слишком дерзко, потому что она сразу же остановилась и, воздев к всевидящему небу руки, оглянулась: дескать, слышали? Так глухонемые открывают рот, пытаясь уловить смысл сказанного.
Ее товарки возмущенно закачали головами. Хам какой! На пожилого человека… Ни стыда, ни совести.
Климов потер веко.
Старуха с хворостиной ринулась в атаку.
За ней следом снялась с места и заковыляла группа подкрепления, бесхитростно используя обходы и охваты.
Старые, хромые, а пути отхода пацану отрезали мгновенно.
Должно быть, оскорбленные до глубины души, они и впрямь возненавидели мальчишку. И это придало им еще больше ярости.
— Огрызок чертов! — подхватила своего увесистого карапуза юная мамаша и заспешила к месту бучи.
Туда же, от углового подъезда, находящегося в глубине двора, опираясь на суковатую палку, торопился дедок. Приземистый, кряжистый, с протяжно-зычным басом:
— Не замай!
Назревал скандал.
Климов решительно поднялся и зашагал к старухам, плотным кольцом обступившим парнишку.
Дедок, не поспевая, матерился на чем свет стоит, и Андрей бросился ему наперерез.
Пахло самосудом.
Злые чаще всего бывают отчаявшимися людьми, разуверившимися в своих силах и доверяющими лишь силе власти, подавляющей чужую волю. Иногда их ярость и жестокость кажутся со стороны ответной, спровоцированной, благородной реакцией, но это лишь со стороны. Болезнь безнаказанности выводит темные инстинкты из потаенных вместилищ человеческого «я».
Климов подоспел вовремя.
Одна старуха уже трепала «бессовестного негодяя» с таким остервенением, как будто есть еще негодяи совестливые.
— Прекратите! — Охладил он ее пыл и сам поразился суровой властности своего голоса.
Мальчишка тотчас вырвался из цепких рук.
— А вы, собственно, кто? — Взвинтилась юная мамаша с карапузом поперед себя. — Чего встреваете?
— Не в свое дело…
Бабки дружно зашумели, но примолкли, как только услышали негромкое гульновское:
— Мы из милиции.
— Ага.
— Ну, значит, вам и разбираться.
— Вовремя успели.
Запыхавшийся дед одной рукой пригреб к себе виновника скандала, а другой, опершись на внушительных размеров палку, нервно дернул в сторону горластой бабки:
— Не замай!
— Тоже мне, начальник! — шепеляво огрызнулась та, взглянув на Климова из-под платка. — Тут и другие есть.
Не глаза, а омуты с водяными-лешими.
Выслушав претензии старух — почаще забирать мальцов в колонию, чтоб знали страх, Климов заставил нарушителя покоя попросить прощения и, когда тот заробевшим голосом шепнул: «Я больше так не буду…» — обратился к удовлетворенно загомонившей общественности со своей просьбой. Не видел ли кто, не замечал ли в городе или же у них в микрорайоне парня в мохеровой кепке бурачного цвета, в черных вельветовых джинсах и куртке болотного цвета. Не зеленой, а именно болотной. Очень нужно его разыскать.
— Убивец? — испуганно воззрилась бабка в плюшевой тужурке и меленько перекрестилась. — Нет, не знам.
Отвечала она почему-то за всех.
Остальные промолчали.
Зато встрепенулся дедок. Он пригладил свои желтые прокуренные усы и многозначительно кхекнул. Он, видимо, еще не отошел от вспыхнувшей обиды на старух, трепавших его внука, и выступил вперед с таким видом, словно давно и бесповоротно решил: если его соблаговолят выслушать, он скажет, а просто так болтать не будет.
— Значит, так.
Видя заинтересованность Климова, он полез в пальто за сигаретой, вытащил ее из глубины нагрудного кармана, но прикуривать не стал. Должно быть, посчитал, что пускать дым в одиночку не шибко культурно. Он лишь понюхал ее и сказал, что есть резон подумать. Старики, они любят во всем искать смысл.
— Что они, фефелки тусклые, на свете видят? Задницы невесток да горшки внучат. Им уже один собес ночами снится…
Медленная, слегка скандированная речь окрашивалась глубоким гортанным смешком,
Климов не перебивал. Как ни странно, бабки тоже не перечили.
Дедок покхекивал, нюхал сигаретку, и тогда лицо его, особенно у глаз и вокруг рта, покрывалось складками морщин.
— А я вот, — хвастался дедок, и на Климова смотрели никотинно-желтые глаза, — могу по шляпе угадать характер. Например, все деловые любят шляпы с твердыми полями, а военные предпочитают козырьки. — При этом он многозначительно взглянул на Климова с Гульновым. — А художники, артисты, птахи вольные, носят береты, нечто этакое, несуразное и на особинку, хотя иной из них готов пройтись и в мягкой шляпе, по натуре, только где ее найдешь? Это и для дамочек проблема…
«Черт возьми, о чем мы с ним толкуем?» — мысленно подосадовал Климов и подумал, что болтать о всякой всячине, о пустяках могут одни лишь блаженные. О шляпах, о беретах… Но виду не подал. Хотя его и подмывало возразить, что не надо путать мягкий характер и мягкий берет, но опять же, болтать о всякой всячине могут одни лишь блаженные.
— А взять, к примеру, кепку, — толковал дедок и поднимал повыше подбородок, — кто ее приладил для себя? Рабочий человек. Где руки вытереть, а где воды черпнуть. Не без того. Опять же и под голову удобно. А всякий там мохер, верблюжью шерсть, шапчонки клоунские пялят на себя пижоны, вроде Витьки Пустовойта, что из пятого подъезда…
Бабки закивали: так и есть.
— К нему, — понюхал сигаретку дед, — такие ходят, из мохера. Могилками живут.
Климов не без иронии подумал: не хватает, чтобы дед начал травить байки про мертвецов и вурдалаков.
— На кладбище работают? — скорее для приличия, чем ради интереса, спросил Гульнов, и Климов глянул на часы. Участкового им, кажется, сегодня не дождаться. Надо ехать к Озадовскому.
Дед все-таки решился закурить и торопливо, видимо, боясь, что передумает, прижег сигарету.
— Все они там, — закашлявшись от жадно схваченного дыма, с сиплым клокотанием проговорил старик. — И этот ваш, в бурашной кепке… Севкой звать.
— В болотной куртке?
— В черных джинсах? — почти одновременно задали свои вопросы Климов и Андрей, и дед, мотая головой, не в силах справиться с удушьем, подтвердил, махнув рукой: он самый.
У Климова хватило выдержки смолчать, а вот Андрей вскипел:
— Так что же вы… ей-богу! В Тмутаракань через Париж!
Климов снова глянул на часы и, оставив Андрея выяснять, кто такой Витька Пустовойт и все его дружки, пошагал к остановке автобусов, решив, что за оставшиеся двадцать шесть минут до встречи с Озадовским успеет где-нибудь перекусить.
В какой-нибудь ближайшей блинной.
Глава 8
Как известно, человек привыкает ко всему, но к тому, что общепитовские точки закрываются на санитарный час, когда им вздумается, он привыкнуть не мог. Свойственная ему педантичность в этих случаях оказывала плохую услугу. Я вкалываю, значит, и другие не должны сачковать. Так думает человек, занятый делом, и глубоко ошибается, ибо, если следовать его рассуждениям, большая часть людей только тем и занимается, что увиливает от работы. Иными словами, так можно всех заподозрить в разгильдяйстве. А это вряд ли так. Ведь нельзя же всерьез считать, что чем лучше кто-то работает, тем ему меньше платят. Просто у каждого производства есть свои проблемы, свои трудности, вот и появляются замызганные трафаретки «САНИТАРНЫЙ ЧАС» или «ПРИЕМ ТОВАРОВ». Так что, не стоит идти на поводу у собственного раздражения, зачем? Зачем сурово дергать дверь и прижиматься носом к мутному стеклу, пытаясь заглянуть в тайное тайных, в тот незримый мир, где ждут санэпидемстанцию и яростно наводят марафет. Себе дороже. Дверь не откроется, и чувство голода не станет меньше. Зато гримаса саркастической усмешки невольно привлечет к вам хмурое внимание таких же необслуженных страдальцев и вам уже от них не отбояриться, не отвертеться. Стихийный митинг сделает из вас борца за справедливость и поведет по улице с бичующим призывом: «Хлеба, а не зрелищ!»
