— Сегодня воскресенье, от учебы можно и отдохнуть, в библиотеке делать нечего, и если ты честно не скажешь, куда собралась, то я тебя никуда не выпущу, — сказал отец, встав посередине коридора. За спиной его недоступно манила дверь. Мне нужно было уйти. Как покурить курящему, как подышать дышащему. Необходимо. Иначе нельзя. Я так любила выходной, потому что мы могли весь день провести с Луханем вместе, столько, сколько не вышло ни в одной из всех тех жизней, которые вспомнились, но заново забывались под штрихами новой, нынешней, настоящей… но родители узнали, что подруга, с которой я якобы провела несколько вечеров, была в это время в другом месте — они встретили её в магазине, когда покупали овощи к ужину. Лимит доверия исчерпывался, и вот, начались допросы. — Почему я не могу просто выйти и гулять по городу? — Не решаясь взяться за рюкзак и закинуть его себе за плечи, смотрела я на папу. Закаченные в планшетник фильмы ждали своего просмотра. Я и Лухань, вдвоем, рядом, смеяться и плакать, глядя на режиссерские задумки и фантазии сценаристов, обсуждать актеров, которых он не знал до этого, показывая ему их. — Что за глупое бродяжничество? Нечего ерундой маяться! Лучше побудь с родителями. Останься дома. — Если я скажу, что не могу — это будет подозрительно. Не хочу — выйдет новая ссора. — Я хотела пойти в церковь, — вдруг промолвила я. Глаза отца расширились. Мать выглянула из кухни, слушая наш разговор, но до этого не решаясь присоединиться. — В церковь? — замер папа. — Да. — Что ты там забыла? — Родители не были атеистами, и вполне соблюдали христианские установки, но, поскольку я никогда не замечалась за ярой приверженностью к этому всему, то моё желание вызвало нешуточное изумление. — Мы проходили в школе историю христианства, — соврала я. — Мне стало интересно посмотреть на символику в церкви. Учитель говорит, что везде она своеобразная, и в каждой скрытый смысл. — Родители переглянулись. Они были сильно удивлены моим новым интересом. Почему мы с ними так далеки в понимании друг друга? Я и подумать не могу о том, чтобы поведать о своём истинном интересе, в квартале неподалеку отсюда. — Я могла бы пойти с тобой, — всё ещё недоверчиво промолвила мама. — Хорошо, — не показывая истинных чувств, кивнула я и подняла рюкзак. Отводя взгляд, я обошла замолчавшего отца и обернулась к матери, вытиравшей руки кухонным полотенцем, поторопив её: — Идём. Так как я обещала Луханю поговорить со священником, то восприняла вынужденные меры знаком судьбы. Совмещу прикрытие и алиби с полезным. Мама села на скамью, то и дело поглядывая на меня, а я ходила вдоль стен, якобы изучая архитектуру и её детали, заглядываясь на статуи католических святых, на надписи латынью. Но в голове у меня ничего не откладывалось, я размышляла о том, что делать дальше, если отец постоянно будет требовать отчета о выходах из дома. У алтаря шла служба, своей похоронной монотонностью не вселявшая в меня надежд и оптимизма. Устав бродить по теневым закоулкам и поняв, что в домовой часовне заброшенного особняка куда лучше себя чувствовала, я подсела к матери, дослушивая хорал и его псалмы. Как там Лухань? Не волнуется ли излишне? Не потерял меня? Должно быть, он в растерянности, куда я подевалась. Я даже позвонить ему не могу, и заводить ему телефон бессмысленно, ведь он и на звонок ответить не сможет. Что за кошмар… — Я схожу на исповедь? — огорошила я маму, когда всё закончилось, и она стала подниматься. — Исповедь? — сдержалась она, чтобы не потрогать мой лоб. Наверное, в её глазах я стала выглядеть странно. — Ну да, мне интересно, как это происходит. — Мне нужно спросить его, не сможет ли он пойти со мной в одно странное место и обвенчать меня с призраком. Нет, про призрака лучше вот так сразу не надо. Пусть это будет сюрпризом, если он согласится. — Ладно… я подожду тебя у выхода. — С ней всегда было проще договориться, чем с отцом. Но был и минус: ему она всё равно расскажет всё о моих причудах. Потому что для них они причуды, странности, капризы и подростковые выходки, а для меня это хлеб насущный (краем уха зацепила фразу из проповеди!), это мой смысл… это всё моё, всё, без чего я не я, нет меня. И после всех воспоминаний о прошлых жизнях, где у меня были другие семьи, другое окружение, другие спальни и панорамы за окнами, всё другое, кроме Луханя — всё отдалялось и делалось чужим, и родители в том числе. Родным был только Он.
Отпросившись дойти до подруги, я пообещала маме быть дома через пару часов и почти бегом понеслась к особняку. Разговор со священником разочаровал меня, и я должна была сообщить Луханю о том, что ничего не выйдет. Я несовершеннолетняя, нужно согласие родителей… и это я ещё не уточнила, кто будет женихом! Либо подождать, либо, я не знаю, искать более отчаянного пастора? Перебравшись через заграждение, я пересекла газон и, открыв дверь, услышала музыку, встречающую меня со второго этажа. Внутри всё сжалось от радости, и на лицо вернулась улыбка. Он снова смог! Он играл для меня. Нашу мелодию. Я затопала по лестнице, прыгая через ступеньку, пронеслась по анфиладе и ворвалась в комнату с роялем. Лухань обернулся, обрывая телепатическую игру на черном механизме, распространившим лирично-томные ноты по всему помещению. Звуки золотились между нами, ложась пыльцой на столбы солнечного света. Который так не любил он. Который могу разлюбить я, если от того зависит хоть что-то. — Ты пришла! Я заметил в окно, что ты приближаешься, и постарался… — От представления того, как он безустанно стоит у окна и ждет меня, моё сердце заколотилось быстрее, пропустило несколько ударов, замедлилось, и лишь через пару минут вошло в привычный ритм. Шелковистость его волос, мягкие губы, бархатистая кожа с легким ароматом персика. Всё это я знала, ощутив когда-то, и, когда закрывала глаза и возвращалась в те моменты, из которых черпала знания, то вновь чувствовала каждый фрагмент, каждый нюанс, каждую неуловимую толику благоухания и легкое касание. Но всё это было лишь внутри меня, а снаружи кроме призрачной картинки ничего не появлялось. — Ведь получилось же? — Да, я всё слышала, — подошла я к нему. Как мне вырвать тебя отсюда? Как оживить? Да что же это такое, ты заслуживаешь большего! Лучшего. Пусть тленного и смертного тела, но зато ты будешь ему хозяином, а не узником невидимых преград, запрещающим тебе жить. — Я была у священника… — Так вот, почему ты задержалась! — засиял Лухань, условно выдохнув. Он переживал, что что-то случилось, что мне надоест ходить сюда, когда это ни к чему не приводит, ничем не заканчивается. Но разве всё должно заканчиваться? Я уже не считала, что надо непременно оборвать наши, даже такие, свидания. Разве лучше было, когда нас не было в судьбе друг друга? Страдания от отсутствия плотской оболочки? Но во сто крат хуже страдания от отсутствия кого-либо любимого и любящего в любом виде. Нет, если нужно выбирать между данностью и изменениями не по тому плану, о котором мы мечтали, то пусть всё останется, как есть. Я предпочту веками сидеть плечом к плечу с фантомом возлюбленного, чем не иметь его вовсе. — Да, и у меня не самые лучшие новости. — По грусти на моём лице, Лухань всё понял, и можно было бы ничего не говорить, но я всё равно передала слова священника, что негоже юной девочке, школьнице, скрывать что-то от родителей, и не хотеть привести своего нареченного в храм. Я попыталась объяснить, витиевато и расплывчато, что мой жених не в состоянии прийти. Падре, наверное, подумал, что он какой-нибудь инвалид, без ног. Да, действительно, у него ничего нет, что можно было бы ощутить. Но двигаться он умел. В пределах выделенной ему свыше клетки-особняка, распахнутого для людей и ветров, но запертого для одинокой тени десятка своих загубленных судеб, страждущей и опустившей плечи передо мной. — Что ж, значит, и не в этой жизни, — обреченно прошептал Лухань, сев на пол. Я рухнула напротив него, стукнув рюкзаком за спиной о паркет. Рука отвыкла рефлекторно тянуться, чтобы лечь на плечо, или взять ладонь. Желание осталось, но бездумных движений уже не было. Прежде я думала о том, как отзовется моя попытка на его чувствах, всколыхнет вновь боль невозможности. Зачем же?.. Я сдерживалась. — Хватит. Эта должна стать последней, — непререкаемым тоном сорвались у меня слова. Неземное, обожаемое привидение подняло на меня немного испуганный взгляд. — Ты же не собираешься?.. — Нет, но я найду способ! Чего бы это ни стоило. Если надо продать душу или принести в жертву козу на перекрестке — я сделаю это! И мне решительно всё равно, если кто-то вздумает меня останавливать. — А что… что если наши души уже проданы и не принадлежат нам? — предположил он. — Значит, выкупим обратно! — Я поднялась, нервно зашагав по комнате. — Так не может быть! Не может! — Только не печалься, — поднялся Лухань и подошел ко мне. — Я не печалюсь — я злюсь! — Беглый взгляд на окно напомнил мне, что я обещала не задерживаться. Нельзя вызывать подозрения, иначе я не знаю, что произойдет. Меня выгонят из дома? Кто знает… Скорее перестанут выпускать, а это куда страшнее, потому что если выгонят, то я найду приют здесь. Буду недоедать, и питаться лишь в школе — всё равно. — Прости, но сегодня мне нужно уйти. — Глаза Луханя тут же замигали сигналом о помощи. Он поблек в воздухе. Моё отсутствие, да и вообще, наверное, отсутствие какой-либо жизни в моём лице, тяготили его как ни что другое. — Пожалуйста, потерпи, ладно? Я и завтра пропущу день, чтобы успокоить родителей. Когда они перестанут быть такими подозрительными, расслабятся хоть чуть-чуть, я тут же приду, и надолго. Хорошо? — Я понимаю, — обреченно кивнул Лухань, понимая, действительно понимая, но не имея возможности принять такую горечь, такую пустоту и обделенность. Годы тоски и молчания, иллюзий и тщетных чаяний могли закалить его и прибавить терпения, но они не сделали часы его одиночества радостнее. — Я буду ждать, — в который раз, смиренно изрек он, провожая меня до порога. Когда я отходила, уже почти на дороге, то за спиной, вдали, едва раздались переливы мелодии, но уже иной, до того пронизанной слезами разорванной души, что я поежилась, припустив оттуда быстрее. Слышать боль частицы себя, то же самое, что видеть её и чувствовать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
