Потом перечитал написанное и — честное слово! — испугался. Ведь самого главного я все-таки не рассказал!
Чего доброго, вы еще решите, что бабушка у меня плохая. Скажете: и этим, мол, она недовольна, и тем, и ругается по-всякому, и даже кочергой грозится, — за что же ее любить?
За что? Ну, во-первых, за доброту: я уже говорил вам, если с бабушкой не спорить, а делать все, как она велит, можно словно сыр в масле кататься. Во-вторых, бабушка очень смелая: во время гражданской войны, когда белые вошли в аул, она спрятала в доме двух раненых красноармейцев и, хотя деникинский офицер бил ее нагайкой, не выдала бойцов. В-третьих… Да что зря говорить, я люблю свою бабушку просто за то, что она моя бабушка! Понятно?
В конце концов, если вы мне не верите, пройдитесь по аулу, спросите у людей, как они к моей бабушке относятся. Конечно, наши соседи справа и слева скажут: «У тетушки Хагоз слишком острый язык». А другие? Другие вот что вам скажут: «Тетушка Хагоз — достойная женщина. Трудолюбивая. Честная. А ума у нее — на двоих». Чего ж вам еще надо?
ВЕДЬМА В КУКУРУЗЕ
После обеда бабушке стало плохо — заболела она. Долго крепилась, но наконец все-таки легла в кровать.
Я сильно расстроился. У меня даже мысль мелькнула, что здесь я тоже немного виноват.
— Ой, бок болит, — жаловалась бабушка. — Шайтан меня спицей колет… Сходи, Гапур, за доктором…
Я не бегу — я лечу! Боязнь за бабушку придает мне силы, и у меня будто крылья вырастают за спиной. От нашего дома до медпункта метров триста, — я пролетаю их за три минуты. Задыхаясь и пропуская слова, я говорю доктору Ивану Ивановичу:
— Я… меня… послала… ей плохо…
— Кому? — интересуется доктор.
— Бабушке!
— Понятно. А что случилось? — спрашивает он.
Тут я повторяю слова, услышанные от бабушки:
— Шайтан ей в бок спицей колет…
— Шайтан? — Иван Иванович улыбается. — Против шайтанов медицина бессильна. Ну хорошо, хорошо, иди домой. — Сейчас доктор уже серьезен. — Скажи бабушке, что я буду через пять минут…
Иван Иванович очень уважает бабушку. Он говорит, что она сильно похожа на его мать, которая живет в Ленинграде. И, наверное, потому, приходя к нам, доктор называет бабушку мамашей.
Больных у Ивана Ивановича хватает, но все равно он не жалеет времени для бабушки: долго и внимательно ее выслушивает, шутит и, поскольку знает пристрастие старых людей к лекарствам, выписывает целую уйму рецептов.
Вот и сейчас он сидит около бабушки, слушает ее пульс и ласково говорит:
— Вам, мамаша, отдыхать надо больше…
— Отдыхать! — перебивает его бабушка совсем здоровым голосом. — Разве в этом доме отдохнешь? — Она протягивает руки к шкафу, словно прося у него сочувствия. — Если я стану лежебокой, как мой внук Гапур, все прахом пойдет! От кого мне ждать помощи? От снохи? Она целый день на ферме около коров. От внука? Легче дождаться молока от козла! Теперь скажите, кто, кроме меня, выгонит на заре скотину, чтобы она успела полакомиться свежей’ луговой травой? Кто приготовит завтрак? Кто позаботится об одежде этого шайтана, — бабушка кивает на меня, — постирает ее и залатает? А про сад вы забыли?..
— Не забыл, — улыбается Иван Иванович. — Я знаю, у вас забот много…
— Ну вот, — успокаивается бабушка, — а говорите: отдыхать…
Доктор усмехнулся. Но совсем не обидно. В этой усмешке было даже восхищение — вроде увидел он перед собой маленькое чудо.
— Смотрю я на вас, мамаша, — заговорил Иван Иванович, — и диву даюсь: до чего же вы похожи на мою мать! Она — русская, вы — ингушка, она — городская женщина, вы — деревенская, а сердца у вас — одинаковые… Не терпите вы безделья, не знаете отдыха… Плечи у вас слабые, но на них столько лежит: дети, дом, хозяйство… И вам еще мало, вы говорите: «Некогда отдыхать…» По корану, женщина — существо трижды нечистое, недостойное уважения… Простите меня, тетушка Хагоз, но я с этим никак не согласен… Кто же тогда чист и высок, если не женщина? Она в жизни всему светлому и радостному начало дает!..
— Аллаху это известно, — дипломатично отвечает бабушка.
Вот и попробуй понять, что именно известно бабушкиному аллаху. То ли женщина действительно существо трижды нечистое и недостойное уважения. То ли наоборот.
Доктор снова усмехнулся. На этот раз с хитрецой. Он, верно, лучше меня понял ответ бабушки.
— Вы сегодня полежите, — сказал затем доктор, — а я вам несколько рецептов выпишу…
— Спасибо, спасибо, — благодарит Ивана Ивановича бабушка.
Однако как только доктор исчезает за дверью, предварительно легонько щелкнув меня по носу, она приподнимается на локтях и ищет мой взгляд. Я знаю, что она хочет: чтобы я сходил за Жовхар. Но встречаться и разговаривать с Жовхар мне неохота: не люблю я ее, и все тут. И я делаю вид, что не понимаю бабушкиного взгляда.
— Что сидишь, будто тебя к стулу привязали? — начинает сердиться бабушка.
— А что я должен делать?
— «Что делать, что делать»… — ворчит она. — Отправляйся к Жовхар и побыстрее приведи ее сюда… Ты же видишь, я умираю…
Жовхар живет напротив нас. Она так же стара, как и бабушка. Но похожи они только годами. Все остальное у них — характер, разговоры, фигура и лицо — разное.
Бабушка хоть и бранится, но в душе всегда добра. От Жовхар же резкого слова не услышишь, говорит она, как маслом мажет, а ведь на самом деле она злая. Бабушка высока ростом, лицо у нее узкое, тонкое, словно из красивого камня выточенное, а глаза необыкновенные: кажется, половинка зрачка укоряет тебя за лень и шалости, зато другая половинка полна ласки и доброты и только что не говорит: «Гапур, козленок мой черненький! Солнышко ясное!»
У бабушкиной подруги фигура приземистая, кругленькая; когда Жовхар идет по улице, делая маленькие, быстрые шажки, так и думаешь: бочоночек катится. Лицо у нее под стать фигуре — кругленькое, и на лице все кругленькое — ротик, глазки
