пушек!
Но у Гамида Башировича, которому я показал рисунок, мое изобретение восторга не вызвало. Он сказал, что такого танка не существует. Ведь нужно двадцать заряжающих, чтобы обслужить все орудия, — а где их разместить?
Я не мог не согласиться с доводами учителя. И все-таки в глубине души мне было жаль расставаться с двадцатипушечным «Революционером Гапуром Ахриевым»…
Бабушка очень интересуется моими рисунками. Она говорит, что они ей нравятся. Она даже забрала у меня рисунок танка и спрятала его в свой ларь.
— Твой танк на сунжа-юртовский похож, — сказала бабушка.
— На сунжа-юртовский? — удивился я. — Разве у нас был танк?
— Даже полтора, а не один, — с гордостью ответила бабушка.
Я сначала ничего не мог понять. И понял только тогда, когда бабушка рассказала мне, как жили люди в годы войны с фашистами. Что за суровое время было! Почти все мужчины аула ушли на фронт. Мой папа и дядя Абу ушли даже раньше других — в первый день войны они отправились в район и подали заявления, что просят считать их добровольцами, и пусть им немедленно выдадут оружие — они готовы вступить в бой с врагами хоть сейчас!
В ауле остались старики, женщины и дети. Жилось им голодно, трудно. Каждую меру зерна, каждый клок овечьей шерсти они отдавали родине. Тогда даже лозунг был такой: «Все для фронта, все для победы!»
А все — это, значит, не только хлеб и шерсть. Раз сошлись в правлении колхоза старики и стали говорить между собой, что, мол, надо бы получше помогать фронту. Почему, например, не собрать по дворам теплые вещи? Скоро зима, и сыновьям на фронте в окопах будет холодно без варежек и теплых носков, а тут и подоспеют подарки из Сунжа-Юрта. Разве это плохо? И все старики подтвердили: «Хорошо. Так тому и быть». Но тут самый старый из присутствовавших, самый седобородый, окинул взглядом товарищей, будто хотел, чтобы они поняли его, и молча положил на стол свою смушковую папаху. Тогда остальные старики — а было их девять человек — сняли свои папахи и положили их на стол рядом с первой…
Десять папах лежало на столе — десять смушковых папах для храбрых воинов, защищавших нашу страну от фашистов… А старики вышли на улицу без головных уборов — никогда раньше они так не ходили…
Горцу шапку потерять, что честь потерять. Но тут было совсем другое дело. Решив отдать свои папахи храбрым бойцам, старики в глазах людей стали еще более мужественными и благородными. Они понимали значение своего поступка и, шествуя по улице, несли на лицах такую гордость, что даже поздороваться с ними было боязно…
На следующий день в Сунжа-Юрте начали собирать варежки, носки, шапки и собрали этого добра целых три машины.
После того и моя бабушка отличилась. Она сказала другим женщинам, что хочет отдать фронтовикам свои медные кувшины — у бабушки их было четыре. Женщины сначала засмеялись:
«Ах, Хагоз, Хагоз, кому нужны твои кувшины? Медью еще никто не питался! В медь еще никто не одевался!»
Но бабушку не так-то легко было сбить с толку.
«Это правда, — отвечала она. — Медью еще никто не питался. В медь еще никто не одевался. Но вы говорите это так, будто я хочу послать нашим красным орлам кувшины вместо вкусной пищи и теплой одежды… Эх, вы! Что вам известно сейчас, я узнала двадцать лет назад! Понятно, дорогие подружки? А что вы узнаете через десять лет, то сейчас у меня на кончике языка! Так слушайте: я хочу, чтобы из моей меди сделали танк, и пусть этот танк будет крепок, как мои кувшины!»
Случился поблизости председатель колхоза. Он услышал слова бабушки и похвалил ее.
«Золотая у тебя голова, тетушка Хагоз! — сказал он. — Медь — ценный металл, и для танков он очень даже пригодится… Мы твой почин поддержим!»
Через несколько дней женщины Сунжа-Юрта собрали двести медных кувшинов!
Прошел месяц или чуточку больше. И вот однажды утром разнеслась по аулу весть: мимо Сунжа-Юрта пройдет танк, который моя бабушка задумала построить раньше всех и на который кувшины свои отдала. Конечно, танк шел не один, а в составе целого полка, но это еще интереснее было.
Весь аул сбежался к шоссе — никого в домах не осталось. Глядят на дорогу. Гадают, когда танки пойдут. Танки были еще далеко, а земля под ногами у людей уже задрожала, будто это топали великаны нарты.
Вот, наконец, и первая машина показалась. На броне у нее было написано: «Советская Ингушетия». А чуть ниже шла еще одна надпись: «Смерть немецким захватчикам!»
Я это вам своими словами рассказываю, но у бабушки рассказ лучше получался: я, когда его слушал, про все на свете забыл. Даже про еду.
— А сколько пушек было у твоего танка? — спросил я у бабушки.
— Почему это — у моего? — ворчливо заговорила она. — У нашего! Весь аул на него средства собирал — двести кувшинов и сорок два котла, а еще триста девяносто шесть тысяч старыми деньгами! Как раз на полтора танка хватило, нам председатель объяснял. — Бабушка задумалась, потом, улыбнувшись, добавила: — Не знаю, как другие кувшины, а мой в этот танк попал. Когда он мимо ехал, на боку у него красным блеснуло, я все сразу и поняла: ведь кувшин у меня из красной меди был!..
Когда я рисую, бабушка, как бы ни была она занята, всегда выберет минутку, чтобы постоять за моей спиной и полюбоваться новым произведением. Если б она только любовалась, я был бы рад. Но она не может обойтись без советов. А иногда задает вопросы, которые меня сбивают и портят настроение.
Как только она вздохнет, я уже знаю: сейчас вопросы будут.
Я рисую наш аул, а она спрашивает:
— Скажи, почему все дома у тебя с белыми крышами и только один с красной?
— А потому, что это наш! — быстро отвечаю я.
— Скажи, почему на спине у коровы написано: «Малейк»? Что-то я не видела, чтобы на нашей корове было такое тавро…
— А потому, что люди из других аулов тогда
