Время шло, акации роняли на булыжник свои узкие листья. За окнами, того и гляди, должны были загустеть суровые ноябрьские сумерки. Редкие сухие снежинки порой носились в воздухе. Земля в саду каменела от холода и долгого ожидания зимы. Но здесь – по эту сторону окон, где сияла люстра, – велись неспешные разговоры, приходили и давно ожидаемые, и неожиданные гости, и не было ничего невозможного или недоступного в этом чудесном мире. Восстанавливались старые, еще довоенные родственные связи. Илья чувствовал себя веткой огромного дерева, членом разветвленного рода, который простирался во времени и пространстве на сотни лет, на тысячи километров. Тогда, кстати, он догадался о происхождении американских модных журналов на квартире бабушки – их залежи обнаружились еще давно, в садово-каретном детстве. В этих разговорах обретали плоть уходящие в историю, ближнюю и дальнюю, свершения родни – и военные (о которых, впрочем, говорилось нечасто и вскользь – были тут, как говорится, нюансы, надо было осторожно и терпеливо выспрашивать, отделяя недомолвки и апокрифы от реальности), и сугубо мирные – среди родных оказывались и опытные строители каналов, и заслуженные врачи, о которых писали в газетах, и хорошие геологи, отмеченные в числе прочего высшей по тем временам наградой – Сталинской премией. Заходил и один таинственный родственник из верненской ветви, близкий к кругам религиозным, живший переводами. Он особенно интересовал Илью, как легким смирением своим, чем-то напоминавшим ему тетю Лину, – только здесь это сочеталось с неожиданной твердостью, – так и знаниями, которыми другие не обладали.
Наконец выпал снег, вернувший Илью в коренную Россию, в детство. Это казалось особенно необходимо, потому что последнее, под действием новых впечатлений, начало уже затягиваться дымкой мифа. Сразу стало тише, словно сверкающей ватой обложили – не столько органы слуха, сколько саму, внезапно успокоенную, душу. Сад давно ждал снега, закаменевшая земля устала от собственной твердости, от холода и одиночества – над ней разве что пронесется колючий, вздымающий пыль ветер. Редкие снежинки, временами садившиеся на булыжник двора, решительно не желали превращаться в густой, сказочный, мягкий снегопад – из тех, что в одну волшебную ночь покрывают землю, делают всех участников мистерии равными и равно белыми перед небом и взорами людскими. И вот чудо наконец свершилось. Пришло неожиданно, как и должно приходить счастье.
Рано утром Илью разбудила тетя Надя, будто знала, что ему непременно надо, еще до школы, увидеть все самому. Еще не так много лет было Илье, чтобы зрелище первого снега могло ему наскучить – хотя он и помнил, по прежней жизни, все эти, непохожие на прочие, утра, бывающие лишь раз в году, когда в одночасье переменяется вся жизнь – да что там, он попросту заново рождался, жизнь – новая начиналась. Все вчерашнее – надежды, размышления, даже страхи, – все теряло смысл перед обновленным днем. Так и прислушиваешься – а что же скажет тебе он, этот новый, радостный, белейший день, этот сад, где зелень живой изгороди так весело выглядывает из-под сверкающей на солнце, не успевшей стаять снеговой шапки?
В саду на кустах, на ветках яблонь, на лапах еще вчера унылой, темной ели лежали снежные турнюры, в них искрилось молодое утреннее солнце. И пусть эти снеговые шапки, воздушные пелерины, причудливые, вторящие изгибам стволов и ветвям пушистые подарки были обречены, но как сейчас все играло и блистало в лучах!
После школы, снова пройдя в сад, он залюбовался заснеженной верандой, теперь уже в сиреневых сумерках. Нет, положительно Ташкент ему нравился! Где, когда обретет он подобный покой, уверенность в завтрашнем дне, увидит эти тонкие, подчеркнутые синеющим снегом линии, эти нежные акварельные краски!
Перед сном, не в силах расстаться с радостью дня, Илья сел разучивать заданный ему, так сказать на вырост, вальс Чайковского – «Святки» из «Времен года». Ведь не за горами был Новый год, должны были приехать гости, вообще ожидался большой съезд. А времени, чтобы выучить что-то и порадовать гостей, оставалось в обрез!
А от того дня так и осталось – солнечный, мягкий ташкентский декабрь, медленные, из-за белой земли и деревьев, сумерки, заснеженный сад, снег на веранде, на ее деревянной решетке, где еще не оставил своих отчаянных попыток забраться повыше плющ, вознесшийся над кустами нарядного только весной жасмина, над затерявшимися в зимней суматохе лозами крошечных китайских роз, со своим броским, так непохожим на привычные запахи роз крупных, садовых ароматом. Сумерки вместо ночи, заснеженность вместо снега, горящие в сумерках по периметру дома фонари, неярко освещенные окна дома – смотрится, будто декорация, хотя и на редкость удачно задуманная неизвестным режиссером. За окнами – мать Ильи, которая сейчас пишет и переводит на немецкий письмо своей тетке, живущей под Ленинградом, – ее Илья видел только однажды, в детстве. Письмо это якобы от него, Ильи, а немецкий – для вящего просвещения внучатого племянника. Что ж делать, если так недалеко ушел он от всех этих der Affe и das Kind? Потом Илья перепишет письмо своим корявым почерком. Вернись, вернись, тот вечер!
Уже много позже он понял, что значила для него игра солнца, оттенков, теней и солнечных пятен. В Ташкенте все эти прелести начинались с середины февраля, когда солнечные лучи прямо и ясно говорили о счастье, возвещая его с ярко-голубых небесных просторов – там солнцу становилось тесно, там был его избыток, и вот оно лилось, проливалось на землю. Как завороженный, Илья часами мог смотреть на подвижные тени, игру солнечных пятен, на мягко бьющий в глаза слепящий снег, на ярко освещенные белые, бежевые, голубоватые стены одноэтажных домов. И много позже – мгновенно – оживал опыт счастья и слитого с ним солнца, опыт тех нескольких часов пополудни, кончавшихся всегда одним и тем же, но всякий раз другим закатом. Когда заканчивались занятия в школе – позже это было во вторую смену, – солнце трепетало в листве, ласкало косыми лучами темно-красное кирпичное учебное здание, ластилось к лицу и шее, все еще горячо обливало одетое в одежду тело. Тысячи ракурсов, разнообразных положений, углов зрения, способов освещения – все это было доступно ему. Фантазия Ильи была наготове, воображение тут же дорисовывало необходимое, любой намек разрастался в целую поэму. Та же стена, освещенная солнцем, без всяких усилий превращалась в готовую на подвиги Испанию. Затянутая в черное мужская фигура, таинственная интрига в старом городе, то бишь в каком-нибудь Кадиксе либо Севилье, где, наверное, так же высоки заборы и узки улочки, – кто мешал тогда вообразить, что они спускаются к морю, Гвадалквивиру или ведут к табачной фабрике! (Мериме и Лермонтов в отличие от Камю, Ортега-и-Гасета и прочих певцов солнечного света, пока ему недоступных, были им прочитаны и усвоены.) Досочинялось – мгновенно, со скоростью солнечного луча, с неотвратимостью пули или кинжала. И вот – таинственная фабула готова. Ясности в деталях сюжета не требовалось, главное ведь – огонь в крови, острое ощущение тайны. Контраст слепящего света и густой тени, бахрома офицерских эполет, мелькнувшая невзначай нежнейшая рука красавицы (на ней может быть мантилья, маска или паранджа – все шло в ход!), заряженный револьвер, давший осечку, и хорошо припрятанный кинжал – он-то и решит исход поединка – вот что важно! При случае в повествование можно было ввести и легкий запах городских боен, располагавшихся неподалеку от школы, но уже музыкальной, и прохладу ее коридоров после жары, и внезапный, отбивающий не только легкие, но и саму душу удар о песок после падения с высоченного турника на пустынной спортплощадке при музыкальной школе – результат неудачного подражания пластмассовому, а потому неутомимому гимнасту из детства на Садово-Каретной – тот в силу какой-то механической загадки заводился на практически бесконечное количество ловких вращений. Невозможность сделать обычный вдох – вот что потрясало! Значит, смерть все-таки где-то рядом?
Новый год, который предполагался грандиозным праздником, пролетел почти незаметно. Были приглашены те, кого не пригласить было нельзя. В основном высокое начальство с женами, некоторые были с детьми. Пять или шесть лимузинов неизвестных Илье марок, скорее всего американских и немецких – сказывались связи с Ираном, – стояли в длинном дворе, для водителей был устроен отдельный новогодний ужин. Четверо подростков (из которых даже младший казался, по сравнению с Ильей, опытным морским волком), друг с другом хорошо знакомые, с пижонскими флягами со спиртным, сошедшие, казалось, со страниц безалкогольной Америки Драйзера, с иностранным куревом в карманах модных курток, взяли поначалу шефство над Ильей, который, как умел, развлекал гостей, показывая им сад, делая при этом вид, что подобное панибратство для него, Ильи, лестно. Вместе они постояли в дальнем углу сада, где за дувалом угадывалась в ночи громада бывшего костела, а теперь жилого дома, и где обычно жгли опавшую листву, в темноте разгорались и гасли огоньки сигарет, – так Илья впервые попробовал американский табак. Общий разговор, однако, не клеился. Чуждость Илье этих, как ему казалось, опытных, уверенных, занятых своими делами юношей и говоривших на каком-то своем жаргоне, была слишком очевидной. Впрочем, не желая отставать, он за компанию лихо глотнул из предложенной ему фляги какой-то обжигающей гадости – ему объяснили, что это бренди.
