– Поедешь – только разочаруешься. Брось ты эту затею, – Катагири почему-то упрямо пытался остановить меня. Но у меня были свои планы, и я уже жил самостоятельно, отдельно от него, поэтому проигнорировал его предостережения.
Честно говоря, у меня не было конкретных дел в Токио. Только смутные планы подзаработать иен – самую сильную на тот момент валюту – и пожить в каком-нибудь городке Юго-Восточной Азии или Европы. К тому же три года назад мои условия жизни в Нью-Йорке ухудшились по причинам личного характера, и я оказался перед необходимостью на какое-то время уехать оттуда. Причины личного характера всегда попахивают плотью или деньгами, в моем случае отношения с женщинами и друзьями принимали слишком запутанный оборот.
До приезда в Токио я выполнял в Нью-Йорке самую разнообразную работу. От природы я был разбросан, не мог полностью отдаться одному какому-то делу, постоянно менял место работы, ища более выгодное, а в результате занимался всякой ерундой. Подобный стиль жизни сохранился у меня и в Токио.
Закончив работать «ребенком напрокат», я стал изучать скульптуру в Колумбийском университете, где мне светила самая высокая стипендия (хотя это ужасно жмотный универ). Я показал неплохие результаты и поступил в магистратуру, но у меня не было ни малейшего желания становиться скульптором. И я решил стать скульптором человеческой души. Хотя это и звучит высокопарно. Зная японский и разбираясь в тенденциях современного искусства, я смог заняться отправкой молодых художников на японский рынок. Но и здесь недолго задержался – по рекомендации одного художника, с которым мы подружились, получил стипендию и полгода развлекался в Берлине. Вернувшись в Нью-Йорк, я в основном выполнял различные поручения группы художников. Чем я только ни занимался: подменял кого-то на свиданьях, ассистировал в работе, помогал продавать картины в галереи, готовил вечеринки и убирал после них, даже сидел с кошкой приятеля, когда того не было дома. Потом мне захотелось больших гонораров, и я расширил свою сеть от мира изобразительного искусства до мира кино и телевидения. Работа, связанная со съемками японских программ, была самой хорошо оплачиваемой, но и самой скучной и раздражающей. По сути я был мальчиком на побегушках, но это называлось «деятельностью по координации», которая состояла в подготовке интервью и выборе мест для съемки, переговорах, сборе материала, а, кроме того, я выполнял роль переводчика. Словом, должность няньки японской съемочной группы.
Бегая по поручениям, теряешь уйму времени. Официальные и личные отношения смешиваются, никакой частной жизни не остается. Какое уж тут деловое общение, если клиент может стать и другом, и любовником. Дома почти не бываешь, случается, проснешься утром и не сразу поймешь, где ты. Из квартиры приятеля – на съемки, из офиса или студии клиента – домой к возлюбленной, из ресторана – в гостиницу, а потом в бар. И раз или два в неделю возвращаешься из супермаркета к себе домой.
Я устал до изнеможенья. В работе такого рода придерживаться плана невозможно. Поэтому устаешь больше, чем предполагаешь. Я понял, что мой организм перестанет справляться, если я останусь жить в городе, где можно стать другом или любовником кому угодно. В то время у меня были три женщины с одинаковыми именами. Сьюзан с верхнего Истсайда, Сьюзан из Сохо, Сьюзан из Бруклина. Я различал их по месту работы и по голосам. Сьюзан из Эн-Эйч-Кей,[29] Сьюзан-критик, Сьюзан-актриса. Я никогда не называл их по фамилиям. И все же часто путался, говоря с ними по телефону. Например, сообщал Сьюзан-актрисе: «Знаешь, прочитал твою новую книжку про СПИД, очень интересно».
Мне все обрыдло. Захотелось обнулить стрелки. Разве это не веская причина, чтобы уехать в Токио? Уставшие тело и мозг могут породить единственный вывод:
Больше свободы!
Первый месяц Токио сверкал для меня всеми красками – таким видит мир больной, идущий на поправку. Да мне и надо-то было немного: лишь бы ничто не напоминало Нью-Йорк.
Таковы были мои первые впечатления от Токио. В незнакомом месте любой превращается в играющего ребенка. Я садился в метро на линию Гиндза с путеводителем в руке. Начинал свою экскурсию с Сибуя, потом Харадзюку, Акасака-мицукэ, Гиндза, Уэно, Асакуса – я совершал набеги на основные точки города. В выходные на Харадзюку было полно слоняющихся без дела школьников средних л старших классов, которые любезно рассказали мне, где и что можно купить подешевле. На Акасака-мицукэ я смешался с приглашенными на прием в отеле, поел и попил в свое удовольствие, завел знакомства. На Гиндзе подружился с цветочницей, поцапался с владельцем галереи. В парке Уэно я поспал днем в окружении бомжей и влюбленных парочек, а в Асакуса меня приняли за торговца наркотиками. За оранжевой линией – красная. На линии Маруноути моя атака начиналась с Синдзюку. В Огикубо я поел лапши и куриных шашлычков, в Накано заблудился, в Ёцуя полицейский проверил у меня документы, в Тяномидзу я рылся в букинистических книгах, а потом ел гречневую лапшу, стоя в забегаловке вместе с учениками подготовительных курсов. В Икэбукуро в парке я вел непристойные беседы с филиппинками.
Так я провел две недели после приезда в Токио. Затем по рекомендации одного японца я стал спецкором еженедельного журнала, преподавал английский на курсах, короче, прошло полгода, и моя жизнь в Токио перестала отличаться от той, что была в Нью-Йорке. Но образ жизни в Нью-Йорке и в Токио отличался, как Венера – от Меркурия. В Нью-Йорке я жил, подчиняясь абсолютной случайности, и от этого моя повседневная жизнь в значительной мере приобретала налет приключения. Вполне вероятно, что завтра меня придушит сбрендившая от ревности Сьюзан или внезапно зайдет с приятелем спор о религии, мы разругаемся вдрызг и прекратим всякое общение друг с другом. Или по дороге из дома любовницы в гостиницу меня прикончит какой-нибудь сумасшедший. Или вдруг мне взбредет в голову отправиться в экспедицию на Южный полюс (мне на самом деле как-то предложили пойти поработать массовиком-затейником на танкер). В Токио по сравнению с Нью-Йорком больше людей, но все они – полные придурки. Головы черные (или белые, или гладкие), на улицах и в электричках полно лиц с уснувшим выражением. На поверхностный взгляд все каждый день двигаются, суетятся, но копни чуть поглубже – и увидишь мир ровной и гладкой тоски. Вот что такое Токио. Чтобы выжить, здесь нужно иметь как минимум две морали. Первая – находить в гладком мире неровности и шероховатости. То есть искать друзей и любовниц, которые и есть эти неровности. И еще одна – не считать Токио скучным городом. По крайней мере, находясь в Токио, стараться полюбить его.
Мама часто говорила: «Куда бы ты ни отправлялся, кем бы ты ни был, играй так, как тебе хочется. Как Гулливер».
Дети увлекаются «Путешествием Гулливера», потому что сам главный герой, Гулливер, – не кто иной, как играющий ребенок. Следуя маминому совету, я и в Токио стал играющим Гулливером. Чтобы выжить в незнакомой стране, Гулливер учил ее язык и пытался сохранить собственное достоинство, несмотря на презрение и любопытство жителей этой страны. Гулливеру удалось выжить, не став рабом, и в Лилипутии, и в Бробдингнеге, и на Лапуте, и в Японии, и в стране гуигнгнмов, потому что он не терял интереса ни к великому множеству лилипутов, ни к великанам, ни к лапутянам, ни к японцам, ни к гуигнгнмам. Он продолжал оставаться тонко чувствующим игроком. Бесчисленное количество раз он подвергался опасности, возвращался на родину, но, позабыв про печальный опыт, вновь отправлялся в плавание. Он явно давал понять, что мир существует не для Великой Британской империи, а для играющего ребенка.
В Токио многие японцы живут колониями. С виду я был обыкновенным японцем, не лилипутом, не великаном, не гуигнгнмом, и поэтому никто не проявлял ко мне любопытства. Для меня не представляло большой сложности прикинуться японцем. Подобно многим, живущим в Японии долгие годы, я толком не могу прочитать иероглифы и не знаю, как образовался нынешний Токио. Но я отличаюсь от других тем, что знаю, почему оказался в Токио, а они – нет.
В Токио нигде нет ничего такого, что несло бы на себе печать истории. Старики и привидения источают запах плесени на улицах, где бутики и рестораны стоят, тесно прижавшись друг к другу. Никто не обращает на них внимания, да и они ни с кем не заговаривают. Бывшие трущобы закопались в землю, здания Куро Тан'исохара-сэнсэя[30] обрушились, превратившись в каменные глыбы. Говорят, раньше в Токио была целая сеть каналов. По каналам сновали суда с людьми, товарами, материалами, они служили частью транспортной системы. Но реки, по которым текла вода, незаметным образом превратились в парящие в воздухе хайвэи, реки-призраки, по которым течет информация, и паутиной опутали город. На глади этих рек не увидишь кораблей. Никто не купается в них. Только иллюзии бесшумно скользят по их водам. Вечером я прохожу сквозь иллюминацию Гиндзы или Синдзюку. Двигаюсь то вправо, то влево, как глуповатый герой компьютерной игры. Токио – город потерянной памяти. Токио плывет над зыбучими песками. То, что было вчера, уже присыпало песком, то, что было в прошлом месяце, полностью скрылось от глаз. То, что было в прошлом году, – погребено на два метра, а то, что было пять лет назад, не откопаешь без буровой установки. Память о том, что было десять лет назад, под тяжестью песка превратилась в окаменелость. Сказитель есть, но он не только слеп, но и нем.
