– Альфафара, – повторил Валька пересохшими губами.
Волшебное, лёгкое на языке слово.
– А потом на них напали красные волки… Бесчисленное множество красных волков… Смотри…
Мы переворачивали страницы и дошли уже до бури в Индийском океане. «Ветер дул со скоростью четырнадцати узлов в секунду, – не умея уж тут пересказать, читала я. – Он бешено свистел в снастях. Металлические тросы звенели, словно струны, по которым ударил чей-то гигантский смычок. Блоки сталкивались друг с другом. Снасти с режущим свистом двигались по своим шероховатым желобам. Паруса оглушительно хлопали, как пушечные выстрелы. Чудовищные валы уже шли на приступ яхты, которая, как бы смеясь над ними, словно морская ласточка, взлетела на их пенившиеся гребни».
Валька слушал, закрыв глаза. И казалось мне, переживал то самое, что я утром в лесу. Только мне, чтобы ожить, требовалось прикоснуться к самой жизни, а Вальке хватало воображения.
Я ушла от него, когда он заснул. И снился мне в ту ночь корабль и кругосветное путешествие впереди, которое только начинается. А мир, который предстоит увидеть, будет так же чист и ярок, как Валькины рисунки.
Старый наш город, тогда он был молодым.
А как я из него рвалась – было время! Всю жизнь провести в этой дыре? За час можно обойти весь городок, каждое лицо знакомо! Как можно его принимать всерьёз, когда есть Москва, Ленинград и ещё более дальний мир – Париж, Лондон…
И как теперь я проросла им. Из любого странствия возвращаясь домой, ловлю родные названия улиц – таких тихих, почти безлюдных. Будто сбросила каблуки, надела старые тапочки и пошла, вглядываясь в эти лица. Я дома… И больше никакая столица мне не нужна…
Валька жил в пятиэтажке. Трёхкомнатная квартира, а детей четверо, мал мала меньше. Отец Вальки к тому времени уже умер. «Спился, как собака последняя», – говорила тётя Зоя, Валькина мать. И я прислушивалась к её словам, стараясь вообразить пьяную псину. Но не могла представить безобразной собаки.
Валька никогда не говорил об отце плохо. Впрочем, он ни о ком плохо не говорил. А у тёти Зои, несмотря на «собаку последнюю», настене, видно, много лет уже, в «зале», на красном ковре висели две большие парадные фотографии – её и мужа.
Валька не был похож ни на отца, ни на мать. У них были очень простые лица. Черты крупные, грубоватые. Сына – болезни ли истончили?
Глядя на него, я иногда вспоминала цыплёнка. Одно лето мы решили выращивать кур, купили несколько десятков цыплят. Все они росли, а один – нет, так и оставаясь с виду почти новорождённым. В то время как остальные сидели запертыми в курятнике, малыш через небольшую щель, куда не пролез бы никто другой, выходил гулять. Он бродил меж наших ног и, как взрослый, искал себе пропитание в траве. Был он самым доверчивым из своих братьев и сестёр. А потом исчез. Будто растворился в саду.
Тётя Зоя работала уборщицей на заводе. В семье Валька был и за парня, и за старшую дочку, и за няньку. Братья были на нём.
Валькина пятиэтажка: справа – автобусное кольцо, конечная остановка, конец ниточки, связывающей наш город с другими.
Но ниточка не одна – здесь же железная дорога, ветка в столицу. Дважды в день гудели поезда, сбавляя ход у маленькой станции.
Таким образом, Валька жил у самого шумного в нашем тихом городе перекрёстка.
Он и сам был нашим перекрёстком. Летними утрами к нему приходили то я, то Митя, чтобы отпросить его на целый день к себе.
Заходя за Вадькой утром, нужно было узнать, какие у него дела на сегодня. Полы помыть, за молоком сходить, покормить всю ораву обедом… Чем быстрее мы всё переделаем в четыре руки, тем скорее Валька сможет уйти.
Я вспоминала, что врач говорил тёте Зое:
– У вашего мальчика слабое здоровье, не нагружайте его сильно…
– А как я иначе их вытяну, доктор? – повторяла она. – Нет у меня выхода, и у него тоже нет.
О том, что в доме имелось только самое насущное, я уже писала. Помню, даже штор на окнах не было, верхние квадраты стёкол были просто заклеены газетами.
Если вечером, когда тётя Зоя приходила с работы, мы сидели у Вальки, она звала нас «угоститься». Доставала из холодильника банку с молоком, наливала по стакану. И отрезала по горбушке от чёрного, горячего ещё хлеба, который приносила с собой. Это было настолько вкусно, что мы и вправду ждали этого угощения, как подарка.
И ещё одна роскошь была у Вальки – кошка с котёнком. Кошка Муська, которая обреталась в семье «на паях», считая своим домом сразу две квартиры, где её подкармливали, принесла котят. Валька достал из-под кровати крошечного – я даже не поверила, что бывают такие маленькие коты. Тоже чёрный, как мама, с белой звёздочкой на лбу. Мяукающий почти беззвучно бледно-розовым ротиком. Валька его единственного отстоял, чтобы не утопили, хотел подарить мне.
А я предпочла Валькиному коту Митину собаку. Но об этом позже.
Митя жил у леса – на горе, в доме, напоминающем теремок. И в мезонине у него была своя комната. Отца его я видела считанное число раз: учёный-энергетик, он всё время был «в разъездах», как говорила тётя Нина.
А ею я была очарована напрочь. Невысокая смуглая женщина, очень красивая – такая красивая, что об этом даже не нужно было говорить. За всю жизнь я едва ли видела двухтрёх таких безусловно красивых женщин, со столь правильными чертами лица. А глаза у неё были неожиданно синими.
Большую часть времени тётя Нина проводила дома. Она не работала, не помню её и просто вышедшей на прогулку или отправившейся в гости. В саду – да, но не на грядках «попой кверху». Зато цветов было много – от первых жёлтых крокусов, которые странно было видеть цветущими на голой, ещё не отогревшейся после морозов земле, до поздних хризантем, на которые летел первый снег, а они всё цвели, догорая сиреневым костром.
Бабушка моя, тоже «цветочница», несколько раз брала у тёти Нины луковицы тюльпанов и черенки роз, делясь с ней, в свою очередь, белыми и малиновыми пионами и садовыми ромашками. Летом оба наши сада благоухали, вызывая неодобрение и вместе с тем некую зависть «огородниц», каждый сантиметр земли отдававших полезным культурам – преимущественно помидорам и огурцам, вытянувшимся на опрятной черноте грядок, как солдаты по стойке «смирно» возле своих укреплений.
По субботам тётя Нина ходила на базар, и мы не раз сопровождали её.
Деревянные магазинчики и бараки теснились тут во множестве, окружая торговые ряды. Тётя Нина оглядывалась как-то растерянно. Потом я поняла: у себя на Кавказе она привыкла к другому базару, другим покупкам.
Овощи она выбирала иначе, чем моя мама, неизменно искавшая в сезон картошку «на рубль – три», то есть три килограмма за рубль. Тётя Нина брала то, что ей нравилось. Вздохнув, шла в мясной лабаз – длинное полутёмное здание, пропахшее смертью.
А я, оставив Митю с Валькой её сопровождающими, сбегала в другую лавку, где на подсвеченных полках переливались длинными искрами хрустальные вазы, графины, бокалы. Грубые деревянные ступени, домик – избушка на курьих ножках, а внутри такое… Я подолгу стояла там заворожённо.
Домой тяжёлую корзину несли мальчишки – Валька менялся с Митей, а если корзину первым брал Митя, то он и не уступал её, нёс до самого дома – казалось, ему и нетрудно.
Тётя Нина сразу принималась за «большую стряпню», достав из кухонных ящичков множество приправ, которые я не умела определить. А ещё – айву, орехи, барбарис… Мисочки с невиданными соусами, в каждом – сто оттенков вкуса. Соусы-поэмы.
Тихо позванивали длинные серьги тёти Нины. Заметив, как я люблю не только украшения, но и просто красоту камней, стекла, она, пока еда «доходила», вела меня в свою комнату, доставала шкатулку, вынимала бусы, серьги, кольца… Рассказывала.
– Венецианские, – повторяла я, и слово это удивительно шло лёгким, каким-то сухим бусам, где янтарные бочонки были оправлены в резное золото.
– А это – на, – сказала она, неожиданно подавая мне кольцо, прозрачный кристалл в серебряной оправе. – Это не просто так кольцо, это жизнь… Будешь глядеть на него когда-нибудь… Серебро будет тёмное, уставшее, хранящее много тайн. А ты будешь видеть всё ясно, как сквозь хрусталь…
И если Валька мог получить от матери полотенцем по спине, если мне старшими многое запрещалось, то у Мити дома была совсем другая атмосфера. И мать смотрела на сына с уважением: мужчина.
Митя… Когда он брал моё лицо в ладони, когда я подставляла ему лицо – это чувство, что летишь, адержат, как крылья, – его руки…
Я знаю сопричастность чуду. Думаю, чудеса даёт Бог каждому в его жизни. Кого-то они будто поддержат под локоть в трудную минуту и отпустят. И мои любимые строки у Ирины Ратушинской – именно об этом:
…Окно в морозе! Ни глазков, ни стен,И ни решёток, и ни долгой боли —Лишь синий свет на крохотном стекле,Витой узор – чудесней не приснится!Ясней взгляни – и расцветут смелейРазбойничьи леса, костры и птицы!И сколько раз бывали холода,И сколько окон с той поры искрилось —Но никогда уже не повторилосьТакое буйство радужного льда'Да и за что бы это мне – сейчасИ чем бы этот праздник был заслужен.Такой подарок может быть лишь разА может быть – один лишь раз и нужен.
А я всю жизнь жила – от чуда до чуда. Они были такими простыми – чудеса эти, но с несомненностью убедили меня, что есть тот мир… Не наш, тот, который называют «тонким», – ради щемящей прелести которого стоит жить.
