— Вылезайте. Дальше не повезу.
— Но-но! — сказал он с угрозой. — Ты это брось! Как это — не повезу?
— Не повезу — и все!
— Вот сумасшедшая баба! Да я тебе денег дам. На три рубля! Ну, бери пять, мы с этим не считаемся… — Он совал мне в руки деньги, обдавая сивушным дыханием.
— Вылезайте! — закричала я.
— Скажи, как разошлась! — забормотал он испуганно. — Куда же это я вылезу с дитем и мешками? Ты хоть дите пожалей! Разве пройдет такое малое двадцать километров пешком? Надо совесть иметь! — сказал он плачущим голосом. — Так с людями не поступают…
Было слышно, как посапывает во сне уставший Степка. Я со злостью нажала стартер. И машина снова покатила по пустынной дороге.
Пассажир притих.
Впереди мелькнул шлагбаум: это был объезд, а за ним — Куприяновка. Но едва я съехала с шоссе вниз, как машина забуксовала и остановилась, увязнув в м< песке.
Мы вышли.
— Лопата есть? — деловито спросил мой пассажир. — Ну, давай! А топорик? Ладно, я тебе свой нож дам. Иди лозняк нарежь, а я пока подкопаю. — Он, кряхтя, нырнул под машину. — Ничего, неглубоко увязла… — И он принялся ловко и быстро подкапывать песок.
«Хозяйственный, дьявол!» — подумала я, глядя на сноровистые движения.
Когда я, нарезав веток, вернулась к машине, она стояла в песке, с распахнутыми настежь дверцами.
Не было ни пассажира, ни мешков, ни Степки.
Пока я стояла здесь, держа в руках мокрый лозняк, мой пассажир, вероятно, уже подходил к Куприяновке.
Разложив ветки, я попыталась дать задний ход. Не тут-то было! Я подкопала колею. Машина не сдвинулась с места. Сыпал мелкий дождь, я успела промокнуть. Махнув рукой, я залезла в машину и стала соображать, что делать дальше.
В это время я услыхала свист.
Кто-то невидимый, скрытый ивняком, шел по тропинке вдоль речки и насвистывал. Спустя несколько минут он показался на дороге.
Это был молодой парень без шапки, в трикотажной рубашке с короткими рукавами. От дождя рубашка облепила плечи, по лицу и мокрым, свисающим волосам текли водяные струйки. Он был лобастый, с носом «уточкой», с длинной шеей. Но лицо его дышало такой свежестью, таким радостным изумлением, столько в нем светилось добродушия, что нельзя было не залюбоваться им.
— Буксует? — сказал он и обошел вокруг машины. — Да тут и дело чепуховое! Подтолкнуть — вы и выедете…
Он уперся руками в багажник, я включила скорость, машина качнулась разок-другой и выскочила на пригорок.
— Спасибо большое! — сказала я. — Без вас мне бы здесь до вечера возиться. Садитесь, подвезу. Вам куда?
— Да мне пройтись в охотку… — Он с тем же радостным изумлением посмотрел на меня.
— Это под дождем-то? Садитесь…
— Можно и сесть, — согласился он. — Мне до Крутогорска.
Он залез в машину, и мы покатили снова.
— На стройке в Крутогорске работаете?
— Ага. Слесарем-водопроводчиком.
— Где учились?
— В ремесленном. Сейчас в вечернем техникуме занимаюсь. Скоро экзамены, а тут… — Он со счастливой отчаянностью махнул рукой.
— Что-нибудь стряслось?
— Завтра женюсь! — сказал он и повернул ко мне лицо, сияющее все тем же радостным изумлением, словно он сам не мог поверить тому, что с ним случилось. — Честное слово! Женюсь — и все!
— Что ж, поздравляю! А кто она?
— Бетонщица. Два года рядом работали. Просто смех! Два года рядом — и ничего. Тоня и Тоня, и все тут. И вдруг глянул… Тоненькая она такая, из себя беленькая. А руки ухватистые, бетон укладывает — будь здоров! Посмотрел я, стоит она на стройке, курточка синяя, шаровары, голубая косынка в горошек… И таково это она весело поворачивается, таково ловко да знатно… И тут во мне что-то словно охнуло. Стою, как фонарь, и уйти не могу. Пропал — и конец! — Он покрутил головой. — Верите, полгода ходил за ней, как привязанный. И выходил! — Он опять широко улыбнулся. — Завтра женюсь! Ну что ты скажешь — женюсь, и все!..
Впереди показался мокрый березняк, за ним был поворот на Крутогорск.
— Вы меня здесь высадите, — спохватился пассажир, — Я пешком пройдусь. В такую погоду прогуляться одно удовольствие. Я ее до дома проводил, она в Сусекино живет, с отцом и матерью. А с завтрева уж в Крутогорск переедет. Была Касаткина, станет Бродий. Антонина Бродий. Ах ты, боже мой!
Я остановила машину, он выскочил и пошел под дождем по дороге.
И снова я услыхала, как он свистит.
Он свистел, как птица, и шагал, подставляя лицо теплым струям дождя, размахивая руками, не в силах сдержать переполняющее его безудержное счастье.
А я поехала дальше.
Встреча
Жаркий летний день, над асфальтом площади вьется зной. Как всегда, в этот час здесь очень людно. Я стою в тени липы, неподалеку от агентства Аэрофлота. Отсюда хорошо видна вся площадь: Музей Ленина, округлый подъем на Красную площадь, по которому непрерывно движется живой поток, тень Александровского сада вдали и обелиск, вытянувшийся, как часовой.
Стою я долго, ожидая товарища, с которым должна вместе уехать. Чтобы скоротать ожидание, начинаю старую и вечно новую игру: стараюсь угадать профессии тех, кто идет мимо.
На это занятие уходит довольно много времени.
Я уже угадала командировочного инженера, угадала приезжих в добродушной, изнемогающей от жары супружеской паре, нагруженной сумками, пересекающей площадь с той неуверенностью, какая бывает у людей, попавших в Москву впервые; определила туриста в высоком малом, что шагает, засунув руки в карманы, глазея по сторонам, с фотоаппаратом, болтающимся на плече…
Красивая, очень сосредоточенная женщина с маленьким чемоданчиком в руках — вероятно, врач поликлиники. Прошагали влюбленные, взявшись за руки. Прошла продавщица мороженого, слесарь-водопроводчик с торчащим из кармана разводным ключом, известный артист…
Под деревом, неподалеку от меня, стоит человек в соломенной шляпе. Это плотного сложения блондин лет сорока трех с добрым, пухлым ртом. Он снимает шляпу, вытирает ее изнутри платком, и тогда видно, что волосы у него коротко подстрижены, а над бровью глубокий шрам. Я смотрю на него, и он смотрит на меня. Смотрит рассеянно и вместе с тем сосредоточенно, как человек, занятый своими мыслями.
— Скажите, пожалуйста, это действительно площадь Революции? — наконец спрашивает он и вытирает лоб.
— Да.
— Может быть, и там площадь Революции? — Он показывает в сторону Малого театра.
— Нет, там уже другая площадь — Свердлова. Вы кого-нибудь здесь ждете?
— В том-то и дело, что жду, — говорит он. — В том-то и дело…
Кого он ждет?
Сколько судеб, сколько человеческих историй сталкиваются с нами каждый день!
Они проносятся в поездах метро, проходят, едва коснувшись дыханием, по улице, беззвучно проплывают мимо нас в звездном блеске московского вечера, как незнакомые планеты… Сколько рассказов исчезают нерассказанными, сколько радостей и горестей подчас остаются неразделенными! Большой город Москва, необыкновенный город Москва, если можно было бы все увидеть в тебе, все узнать…
Я делаю шаг вперед и спрашиваю:
— Кого же вы ждете?
Человек в соломенной шляпе поворачивает ко мне голову.
Он добродушно улыбается, пожимает плечами. Потом просто и охотно, словно перед привычными слушателями, начинает рассказывать.
И я слушаю, стараясь ничего не пропустить, слушаю под грохот автобусов, под разноголосый шум, стук шагов, гул, шорох покрышек по асфальту — под всю музыку, наполняющую полуденную площадь.
Вместе со мной слушает женщина в платье горошком, ожидающая автобуса на аэродром, и ее муж, озабоченный толстяк, не спускающий глаз со своих чемоданов.
Человека зовут Андрей Петрович Сергейчук. В первые месяцы войны он был молоденьким старшиной. Старшину послали с поручением в штаб воинской части. По дороге он попал под бомбежку, успел выскочить из машины, а когда бомбардировщики скрылись и старшина вылез из кювета, он увидел, что над станцией впереди стоит черный дым и пламя.
Горела больница.
Заплаканная девчонка-санитарка суетилась возле простыни, на которой лежали, как два тоненьких, аккуратных поленца, спеленатые новорожденные. Они заходились от крика.
Рядом, на другой простыне, спала молодая женщина. Она спала крепко, подвернув под себя босую ногу, сжав длинные темные ресницы, — молодая, с длинной распущенной косой, в белой рубахе до пят. И по грозной, бездыханной красоте ее окаменевшего лица старшина понял, что женщина мертва.
Санитарка, продолжая плакать, кинулась к нему, умоляя забрать новорожденных и довезти до города, где был родильный дом. Пока он раздумывал, она начала укладывать младенцев к нему в машину.
— Маму ихнюю убило, — говорила санитарка, всхлипывая. — Маму ихнюю насмерть убило…
Старшина растерянно глядел на плачущую девушку, на больных, которых выносили в кроватях и носилках из руин бойцы ПВО, на пожилую, бледную, как ее халат, женщину-врача, прижимающую к себе ящик с медицинскими инструментами…
