Хорошо известно, что “простая жизнь” не может быть фальшивой, и потому беспроблемное существование бедняка, действительно предоставленного судьбе, невозможно обрести путем таких дешевых подделок. Только тот, кто живет такой жизнью не по простой возможности, но принужден к ней бедностью своей натуры, будет слепо проходить мимо проблемы собственной души, поскольку ему просто не достает способности понять ее. Но стоит ему однажды увидеть проблему Фауста, спасательный выход в “простую жизнь” закрывается для него навсегда. Конечно, ничто не удерживает его от приобретения небольшого домика в деревне, ленивой работы в огороде и употребления в пищу сырой репы. Однако, его душа смеется над этим обманом. Только подлинное обладает способностью исцелять.
Регрессивное восстановление персоны оказывается возможной линией поседения лишь для того, кто переломной неудачей своей жизни обязан собственной раздутости (inflatedness). После того как личность уменьшается, он возвращается к тому, что способен исполнять. Но в любом другом случае смирение и самоуничижение есть просто увертка, поддерживать которую в течение длительного срока удается только ценой невротического нездоровья. С сознательной точки зрения заинтересованного лица его состояние выглядит и не уверткой вовсе, а кажется обусловленным невозможностью справиться с проблемой. Обычно он оказывается в одиночестве, практически не получая помощи в нашей современной культуре. Даже психологии нечего ему предложить, кроме редукционистских толкований, поскольку она неизбежно подчеркивает архаический и инфантильный характер этих переходных состояний и тем самым делает их для него неприемлемыми. Ему не приходит на ум, что медицинская теория может, кроме прочего, иметь целью предоставление врачу возможности более или менее элегантно высвободить свою голову из петли. Вот почему эти редукционистские теории так превосходно соответствуют сущности невроза — потому что они оказывают такую огромную услугу врачу.
Б. Идентификация с коллективной душой
Второй путь ведет к идентификации с коллективной душой. Вообще-то это равносильно принятию инфляции, но теперь она возводится в ранг системы. Другими словами, кто-то претендует на то, чтобы быть единственным обладателем той великой истины. которая только и ждет, чтобы её открыли, или обладателем эсхатологического знания, несущего в себе магическую способность обращать язычников в истинную веру. Эта установка далеко не всегда предстает в откровенной форме мегаломании, но чаще принимает более мягкие и привычные формы пророческого вдохновения и страсти к мученичеству. Для людей недалеких, столь часто не обладающих ничем, кроме изрядной доли честолюбия, тщеславия и неуместной наивности, опасность поддаться этому соблазну чрезвычайно велика. Доступ к коллективной душе означает для индивидуума обновление жизни, независимо от того, будет ли оно переживаться как приятное или неприятное. Каждому хотелось бы закрепиться в этом новом состоянии: одному — потому что новизна усиливает его жизнеощущение, другому — потому что обновление обещает богатый урожай знаний, третьему — потому что он нашел ключ к преображению всей своей жизни. Поэтому все те, кто не хочет лишать себя величайшего сокровища, зарытого в коллективной душе, будет всеми доступными средствами поддерживать заново установленную ими связь с изначальным источником жизни (Здесь я хотел бы обратить внимание на интересное замечание Канта. В своих лекциях по психологии он говорит о “сокровище, лежащем в сфере тусклых представлений, той глубокой пучине человеческого знания, недостижимой для нас в принципе”. Это сокровище, как я продемонстрировал в своей работе Symbols of Transformation (Collected Works, Vol. 5), представляет coбой совокупность всех тех изначальных образов, в которые вкладывается либидо или, вернее, которые являются саморепрезентациями либидо.). По-видимому, идентификация кажется кратчайшим путем к этому, ибо растворение персоны в коллективной душе настойчиво приглашает соединиться с первичным хаосом и забыть обо всем в его объятиях. Этот осколок мистицизма от рождения застревает в сердцах лучших людей в форме “стремления к Матери”, ностальгии по тем истокам, откуда мы когда-то вышли.
Как я уже показал в своей книге о либидо [Symbols of Transformations (Collected Works, Vol. 5)], в основе этого регрессивного стремления, которое Фрейд понимает как “инфантильную фиксацию” или “желание инцеста”, лежит вполне определенная ценность и не менее определенная потребность (need), с явной форме сформулированные в мифах. Ведь именно самые сильные и лучшие среди людей, герои, уступают своему регрессивному стремлению и намеренно подвергают себя опасности быть проглоченными чудовищем материнской пучины. Но раз это герой, то он потому герой, что как раз и не позволяет чудовищу уничтожить себя, а наоборот, покоряет его, — и не единожды, а многократно. Победа над коллективной душой только и приносит справедливое возмещение за риск — завладение сокровищем, непобедимым оружием, магическим талисманом или чем-то еще, что миф считает наиболее достойным желания. Любой, кто идентифицируется с коллективной душой — или, выражаясь языком мифа, позволяет чудовищу сожрать себя, — и исчезает в ней, добирается до сокровища, которое сторожит дракон, однако делает это со зла и во вред себе.
Пожалуй, никому из тех, кто осознал абсурдность этой идентификации, не хватило бы мужества возвести ее в принцип. Но опасность заключается в том, что очень многим не хватает совершенно необходимого в такой ситуации чувства юмора, или же это чувство покидает их при подобном, весьма специфическом стечении обстоятельств: их охватывает что-то вроде пафоса, вce кажется полным значения, а всякая действенная самокритика сдерживается. Я не стал бы вообще отрицать существования истинных пророков, но во имя осторожности начинал бы с сомнения в каждом конкретном случае; ибо это слишком серьезный для нас вопрос, чтобы не задумываясь признавать того или иного человека настоящим пророком. Каждый заслуживающий уважения пророк решительно борется против этих бессознательных притязаний своей роли. Поэтому, когда на нашем горизонте внезапно появляется пророк, было бы лучше осторожно предположить возможное нарушение душевного равновесия.
Однако помимо возможности стать пророком есть и другое соблазнительное удовольствие, более тонкое и, на первый взгляд, более законное: удовольствие стать учеником пророка. Для подавляющего большинства людей это прямо-таки идеальный способ. Его преимущества: odium dignitatis (Невыносимость достоинства (=высокого положения) (лат.). — Прим. пер..), сверхчеловеческая ответственность пророка, превращается в значительно более приятный otium indignitatis (Покой недостойности (= низкого положения) (лат.). — Прим. пер.). Ученик — недостойный; он учится у Мастера и остерегается иметь собственные идеи. Умственная леность становится достоинством; по крайней мере, он может греться под солнцем полубожественного существа. Ученик может наслаждаться архаизмом и инфантилизмом своих бессознательных фантазий без ущерба для себя, ибо вся ответственность перекладывается на Мастера. Вследствие обожествления им Мастера, ученик, видимо, не замечая этого, растет и сам. А кроме того, разве не обладает он великой истиной, пусть даже и не им открытой, но все же полученной прямо из рук Мастера? Естественно, ученики всегда держатся вместе, но не из любви, а в результате вполне понятного намерения без усилий поддерживать собственную убежденность в правоте учения путем создания атмосферы коллективного согласия.
Это и есть идентификация с коллективной душой, которая, в целом, кажется более достойной похвалы: кто-то другой не только имеет честь быть пророком, но и несет за это опасную ответственность. Что касается самого идентифицирующегося, то хотя он всего лишь ученик, но, вместе с тем, и один из хранителей огромного сокровища, найденного Мастером. Ученик в полной мере ощущает достоинства и бремя такого положения, считая формальным долгом и моральной обязанностью поносить всех инакомыслящих, вербовать прозелитов и просвещать язычников, — точь-в-точь как если бы он сам был пророком. И те самые люди, что крадучись живут за внешне благопристойной персоной, оказываются как раз теми, кто, раздувшись в результате идентификации с коллективной душой, внезапно появляется на мировой арене. Ибо подобно тому как пророк являет собой изначальный образ из коллективной души, так и с учеником пророка происходит то же самое.
В обоих случаях инфляция вызывается коллективным бессознательным, и в результате страдает независимость индивидуальности. Но поскольку отнюдь не все индивидуальности имеют силы быть независимыми, фантазия ученика, возможно, есть верх того, на что они способны. Сопровождающие инфляцию удовольствия хотя бы отчасти компенсируют утрату духовной свободы. Не следует недооценивать и то обстоятельство, что жизнь настоящего или воображаемого пророка полна страданий, разочарований и лишений, так что кричащая осанну шайка (band) учеников обладает компенсаторным значением. Все это по-человечески так понятно, что появился бы повод для удивления, если бы вдруг обнаружилось наличие какой-то более отдаленной цели происходящего.
