ГАИШНИК. Видно?
АЛЕКСЕЙ. Почему вы улыбаетесь?
ГАИШНИК. Так.
АЛЕКСЕЙ. Почему?
ГАИШНИК. Весна, тепло, ласточки щебечут тихо. Прошёл дождь и снег последний растаял и тепло, и хорошо на улице. Люблю, когда весна.
АЛЕКСЕЙ. Вы поэтому улыбаетесь?
ГАИШНИК. А разве плохо? Повода нет?
АЛЕКСЕЙ. Только поэтому?
ГАИШНИК. Поэтому.
АЛЕКСЕЙ. Правда? Любите весну?
ГАИШНИК. Очень.
Молчат, смотрят друг другу в глаза.
АЛЕКСЕЙ. Сядьте. Я найду воду. Где-то была банка с соком. Сейчас найду. Сядьте.
Ходит по комнате, переворачивает какие-то вещи, ищет банку с соком.
По дороге к дому идут Тоня и Официант. Он закинул пиджак за спину, держит его за петельку для вешалки. Идут, смеются, крошки кидают в воздух, ласточки на лету хватают их.
АНТОНИНА. У отца фамилия была “Дементьев”, писалась я в школе по матери “Петрова”, воспитывалась у бабушки, у которой почему-то осталась девичья фамилия “Иванова”, вышла замуж — стала “Сергеева”. А во второй раз — стала “Манукян”, с третьим, с ним, не расписывались, а все зовут меня Антонина Сорина, а все документы у меня на фамилию Коростелева, которая я даже и не знаю откуда появилась. Вот кто я, может мне кто-нибудь сказать? Я бабочка. Порхаю. Люблю любить. Ну, не любить, а называется так на человеческом языке. В общем, люблю увлекаться! Глупая очень. Да? Плохо, как плохо всё! (Смеётся.)
ОФИЦИАНТ. Да что у вас плохого?
АНТОНИНА. Плохого? Часто хочу выпить лишнего, травки покурить, потом сесть за руль чьей-нибудь машины и врезаться в столбик, не случайно, а специально, понимаешь?
ОФИЦИАНТ. Почему?
АНТОНИНА. Не знаю. Так просто. Бессмысленно всё, в общем-то, нет?
ОФИЦИАНТ. Ладно болтать, молодая, хорошая, красивая, какой столбик, твоя болтовня — то же самое, что в угол, на нос, на предмет, да? Ты просто интересничашь передо мной, глупышка?
Ворона упала с неба к ногам Официанта и Тони. Она смеётся, он ткнул ногой ворону.
АНТОНИНА. Опять как в театре. В самый трагический момент падают номерки. (Смеётся.) И ни капельки не пугает. Я мечтала стать актрисой! Ты любишь театр?
ОФИЦИАНТ. Безумно.
АНТОНИНА. (Достала из сумки ослика-игрушку, тычет им в официанта.) Смотри у меня какой Фантик, забодаю-забодаю-забодаю!!! (Хихикает.)
ОФИЦИАНТ. Дурашка маленькая, артистка! (Смеётся, целует Тоню, прижимает к себе.)
Тоня прижала палец к губам, побежала к туалету, скрипнула дверкой.
Гаишник в комнате Алексея сел на стул, закрыл глаза и заснул. Алексей нашёл банку с соком, пришёл в комнату к себе. Присел перед Гаишником на пол, смотрит на него, улыбается. Гаишник во сне тоже улыбается.
По первому этажу кто-то ходит.
Алексей ковыляет на балкон. Вглядывается в темноту, кричит:
АЛЕКСЕЙ. Эй, кто там? Кто там, ну?
Официант помолчал, потом вышел из тени берёзы ближе к балкону, сплюнул на пол, сказал:
ОФИЦИАНТ. Ну, чего?
АЛЕКСЕЙ. Кто? Кто это?! Чего тебе надо? Ты дьявол! Он спит, не тревожь его! Зачем ты пришел?!
ОФИЦИАНТ. Бред какой-то. Кто тут дьявол? Я девочку провожаю. Смешную девочку. А что? Нельзя? Она твоя? Нет ведь. Или твоя? Иди сюда, поговорим, ну?
АЛЕКСЕЙ. Я ведь спущусь, я могу спуститься, не веришь, я могу спуститься, дьявол!!!! Уходи отсюда, иди к чёрту, иди к тому, кто тебя послал, уходи, сказал, ну?!
ОФИЦИАНТ. (Смеётся.) Идиот. Я ему про лепёшки, а он мне про говёшки.
АЛЕКСЕЙ. Убирайся!
ОФИЦИАНТ. (Смеётся.) Эй, ты, в натуре? Сегодня ты мне не платишь и я тебе прягать не обязан! Ты иди сюда, а не я к тебе, ну? (Хохочет.) Иди сюда, красавчик, я тебе кое-что на ушко скажу! Глянь, что сделаю!
Подошёл к березе, развязал изоленту, подставил ладони — берёзовый сок капает ему на руки, он себе в лицо сок бросает, смеётся.
АЛЕКСЕЙ. Не смей, не смей, что делаешь?!
ОФИЦИАНТ. (Смеётся.) Того и делаю, что нравится, что дозволено!
АЛЕКСЕЙ. Старик! Это ты, старик!!!!! Старик!!!! Старик, ты пришёл, я увидел тебя, тот самый старик!!!!! Я убью тебя, старик, я убью тебя и буду жить вечно, я не умру, старик!!!!!!! Я спустился! Я буду жить! Неправда, неправда, это не могила, это не смерть, неправда!
Алексей бежит по коридору, падает, кубарем сваливается с лестницы. Из туалета выскочила Тоня, визжит. Официант бьёт Алексея, пинает его ногами.
АНТОНИНА. Алёшка?! Зачем ты спустился! Сволочь проклятая, ты кого бьёшь?! (Хлещет Официанта по щекам.) Не смей, сволочь проклятая!!!!
ОФИЦИАНТ. Ну-ка, ну-ка, ты, прибери обмылки! Чего, а? Знаете, что? А пошли вы оба! Только тебе, подруга, скажу: начала ты хорошо, да потом что-то скурвилась. Да мне — вы оба, знаете, что… Пока, лярва.
Ушёл в темноту, свистит. Алексей отталкивает Тоню, нашёл валяющуюся на полу изоленту, завязывает березу.
АНТОНИНА. Лёшка, не сходи с ума, иди в дом!!!
Алексей кое-как замотал берёзу. Потом кинулся к окнам первого этажа, прильнул к выгнившему в ставне сучку, долго и внимательно смотрит туда, в мерцающий огнями подвал.
По дороге к дому бежит Раиса, в грязи выпачкалась, босая, бежит, в руках газета. Раиса дрожит, бормочет одно и то же себе под нос:
РАИСА. Кыш, проклятые, кыш, кыш, кыш, кыш проклятые!!!!!!
Прибежала на второй этаж, в комнату Соловья, растолкала Соловья, тычет ему в нос газету.
Вот, вот, вот, Соловеюшка, она не упала с моста, нету её там, она ушла к другому, я ж сказала тебе, она тебя не любит, я люблю тебя, я люблю тебя, Соловеюшка!!!!!! На тебе газету, читай тут всё, что написано! Ничего не написано про неё!!!!! Ничего!!!!!
Алексей корчится на земле у ставень. Тоня кровью пачкается, тащит Алексея к лестнице, обнимает его, шепчет:
АНТОНИНА. Фантик, ты где?! Помоги, Фантик! Фантик! Помоги мне!…
Темнота
Четвёртая картина
В тот же вечер, ночью. Раиса сидит рядом с Соловьём в его комнате, Соловей стонет.
Тоня моет Алексея, поставив железную ванну посреди комнаты.
Гаишник всё так же сидит на стуле, спит, приоткрыв рот.
Свечка горит.
Алексей сидит, опустив голову. Тоня трёт ему спину.
АЛЕКСЕЙ. Теперь шрам останется.
АНТОНИНА. Шрамы украшают мужчин. Холодная вода?
АЛЕКСЕЙ. Нет.
АНТОНИНА. Нагреть никак нельзя. Два ведра с речки принесла, половину расплескала, пока шла, темень какая. Надо было хотя бы в кастрюльке на костре. Костёр во дворе хотя бы сделать. Хочешь?
АЛЕКСЕЙ. Нет. Худой какой я. Да?
АНТОНИНА. Нормально.
АЛЕКСЕЙ. Однажды много лет назад одна баба-дура спросила у меня: “Что ж ты такой худой?” Я говорю ей: “Страдаю.” Она хмыкнула на меня, папенькиного сыночка, вспомнив про нашу квартиру, мебель — всё-всё, и сказала: “Да вам-то с чего?” А я хотел ей сказать, что вот от того самого, от чего она думает, что мне хорошо, я и страдаю. Но почему-то не сказал. (Молчит.) Понимаешь ты меня?
АНТОНИНА. Я понимаю. Ты за Россию и за народ страдаешь.
АЛЕКСЕЙ. Смеёшься.
АНТОНИНА. Слушай, никогда не видела твоего отца. А он, правда, был академик?
АЛЕКСЕЙ. У меня тоже вопрос. Сколько у тебя было их, самоутверждений, пока живёшь со мной? Кроме тех, что я знаю?
АНТОНИНА. Хватит! (Слушает, как Соловей ноет в соседней комнате.) Почему он так ноет. Это называется любовью? Смешно. Он почти животное. Валенок. Я не могу слышать это.
АЛЕКСЕЙ. Странно, что он такой же бездельник. Как и я. Как все мои друзья и знакомые — все были бездельники. И в народе тоже никто не работает, все разговаривают только, никто ничего не может, как этот, например, землемер — работящий человек.
АНТОНИНА. Какой землемер?
АЛЕКСЕЙ. Тут ходит один, весёлый, смешной, землю меряет. Человек. Ходит.
АНТОНИНА. Лёшка, что же это за припадки у тебя такие, а?
АЛЕКСЕЙ. Никаких у меня нет припадков. Все выдумываешь. Я здоров, как бык.
АНТОНИНА. Да, здоров, тише, не дёргайся. Страшно тут ночью, смерть кругом. Этот сидит, сопит. Он кто?
АЛЕКСЕЙ. Человек. Любит весну. И, наверное, любит лето, зиму, осень. У него на лице — любовь. Он не замечает конца света. Конец света. Конец света и признаки того на лице, нет — на лицо.
АНТОНИНА. Философствуешь. Что ты голову опустил? Ты меня стесняешься?
АЛЕКСЕЙ. Я его стесняюсь.
АНТОНИНА. Смешной какой он, молодой. Все молодые смешные. Странно. Сюда приходят люди и остаются. Спит, рот открыл.
АЛЕКСЕЙ. Пусть спит, тут тепло, на улице холодно.
АНТОНИНА. Пусть спит, разве я что сказала?
АЛЕКСЕЙ. Когда я умру, ты будешь так же обмывать моё тело. Тебя вызовут, ты придёшь откуда-то, из чьей-то тёплой постели, потому что по-людски, по-русски, ты всё равно должна будешь меня похоронить, ведь мы прожили по десять лет каждый из своей жизни друг с другом, да, да. Придёшь. Или приедешь. Тебя вызовут. Посадишь моё тело в ванну, у меня уже не будет голова держаться, будет падать набок, а ты будешь меня мыть. Потом положишь в чистый сосновый гроб и там, за домом, возле берёзы выроешь неглубокую ямку и похоронишь меня. Я придумал себе эпитафию на могилу. Слышишь? Поставь мне крест, обязательно крест, только крест и более ничего, поставь мне простой русский крест. Напиши обязательно на кресте, на простом кресте, на таком кресте, где одна палка указывает в ад, другая — в рай, напиши: “Была в России зима, а он — жил”. Слышишь?
