АЛЕКСЕЙ. Когда я умру, ты будешь так же обмывать моё тело. Тебя вызовут, ты придёшь откуда-то, из чьей-то тёплой постели, потому что по-людски, по-русски, ты всё равно должна будешь меня похоронить, ведь мы прожили по десять лет каждый из своей жизни друг с другом, да, да. Придёшь. Или приедешь. Тебя вызовут. Посадишь моё тело в ванну, у меня уже не будет голова держаться, будет падать набок, а ты будешь меня мыть. Потом положишь в чистый сосновый гроб и там, за домом, возле берёзы выроешь неглубокую ямку и похоронишь меня. Я придумал себе эпитафию на могилу. Слышишь? Поставь мне крест, обязательно крест, только крест и более ничего, поставь мне простой русский крест. Напиши обязательно на кресте, на простом кресте, на таком кресте, где одна палка указывает в ад, другая — в рай, напиши: “Была в России зима, а он — жил”. Слышишь?
АНТОНИНА. Как красиво. И глупо. Ничего я писать тебе не буду. Потому что ты будешь жить ещё сто лет.
АЛЕКСЕЙ. Нет, я умру, и напиши: “Была в России зима, а он жил.” Именно так. Ни фамилии, ни имени, ни года рождения, а просто — жил человек в зиме, жил и жил себе, а что за человек — не важно. Шёл и шёл себе по заснеженному полю, один шёл, шёл по одному ему ведомой дороге, шёл куда-то, мерял землю. Да, да. Народу на похороны на мои придёт немного. Вообще никто не придет. Только ты, Соловей этот и более никто. Будут вороны кружить в небе, будут кошки шастать по крапиве вокруг дома, будут крысы бегать по подвалу, всё будет живое и огромное, а меня не будет, я, как заснувший будто, буду сидеть в гробу, нет, лежать в гробу буду, и так будет, я знаю. Была зима, а он жил…
АНТОНИНА. Хватит болтать, жалеть себя.
АЛЕКСЕЙ. Да, да. Потом уезжай в другой город, в другие города, где я не бывал. На свете много есть разных городов. Я вообще думаю, что если я не там — то там жизни нет. Так мне кажется. Мне кажется, что если я не живу в каком-то городе, то этого города вообще не существует на карте. А мир — мир он только тут, у нас тут, возле нас тут. Вот береза эта, вот вороны больные, дохлые, вот окно. Вот машины едут. Грязью наш дом обливают. Вот ещё что-то там чёрное, вот наши стрелки-струнки-проводки, к которым мы подключены были, или нас подключили, а потом отрезали ни с того, ни с сего, и всё, а больше мира нету никакого. Нету никакой жизни. И как только я приеду в тот город, который знал лишь на карте, то, как в сказке, в том городе начинается жизнь, она замирала, пока меня там не было. А теперь продолжается. Хорошо я придумал? Мне сорок лет, мне сорок лет, меня переполняет, во мне, в душе так много, душа моя, о, душа моя, Господи мой, Бог мой, я так много хочу сказать людям, мне так много хочется сказать, но кому и как, как и кому сказать, где сказать, я только и могу промычать что-то нечленораздельное… Я ничего не могу. Зачем я жил. Зачем я живу. Мне надо умирать. Вымой меня и сразу зарой. Я — ноль. Я — ничто. Зачем, зачем, зачем. Я бесполезен, как крапива вокруг дома.
АНТОНИНА. Из крапивы можно сделать салат, есть его и жить. И суп можно сварить из крапивы. Ничего не бесполезно. То есть, ничто не бесполезно. Хватит. Всё, хватит.
АЛЕКСЕЙ. Суп из крапивы — это хорошо, очень полезно, только не вкусно.
Тоня трёт спину Алексею, молчит.
АНТОНИНА. Не болтай. У нас ещё с тобой всё будет, не бойся, всё будет. Так?
АЛЕКСЕЙ. Ничего не будет.
АНТОНИНА. Будет, будет.
Алексей встал в ванной, Тоня его моет.
АЛЕКСЕЙ. Знаешь, я сидел сейчас в ванной, вода была на коленях, на лодыжках, я сидел, луна светит, тут светло и тихо, и странно, что я вдруг тут, где-то в каком-то склепе, сидел и думал: время от времени все люди вот так же сидят в ванной и смотрят на волосы, которые растут у них на ногах и которые вот так колышутся в воде, и сидят люди, и разглядывают свои ноги в воде и о чём-то думают. О чём думают все люди, когда сидят так в ванной, а?
АНТОНИНА. Ни о чём.
АЛЕКСЕЙ. Сидел, молчал, ты мыла меня, а я просил прощения у всего света. А за что — не знаю сам. И думал ещё: что мы несчастны, что жизнь — юдоль скорби, что всё в жизни и жизнь сама быстротечна, что все умерли…
АНТОНИНА. (Кричит.) Да кто у тебя умер, что ты раньше времени всех и себя хоронишь?! Кто, ну? Отец, мать? Ну и что, а кто ещё? Ты сам детей своих хоронил? Ты их ещё и не рожал! Ноешь, не сходи с ума, хватит! Всё, иди в постель, ложись!
Вытирает Алексея полотенцем, заворачивает в него. Алексей лёг на кровать лицом к стене. Молчат.
Тоня кусает губу. Повертела головой, стала собирать чемодан.
Гаишник проснулся.
ГАИШНИК. (Улыбается.) Это я уснул, что ли?
АНТОНИНА. Ничего, ничего, пожалуйста.
ГАИШНИК. Пойду, простите. Тут тепло, я пригрелся, весна. То есть, я весной — как будто снова служу в армии: всё время хочется спать. Мне в армии всё время хотелось спать. (Молчит.) И не знаю — почему. (Улыбается.) Так вышло, извините, я просто хотел воды попить.
Встал, пошёл в коридор. Тоня за ним.
АЛЕКСЕЙ. (От стены.) Я не сплю.
АНТОНИНА. Лёшечка, я за бутылкой вина схожу. Куплю, тебя согреть надо, да? Я быстро, ладно? Я быстро. Я приду. Я куплю пойду бутылку вина, у меня денег немного осталось. И мы выпьем, отпразднуем ещё раз наше соединение. Так? И все будет хорошо. Молчи, ни слова! Я приду сейчас!
Быстро идёт через коридор на лестницу с чемоданом в руках.
Соловей и Раиса сидят на матрасе в коридоре. У Соловья в руках черепки от разбитой кошки, перевязанные изолентой. Он их так и сяк вертит, рассматривает.
СОЛОВЕЙ. Финт ушами делаешь?
АНТОНИНА. (Шепотом.) Молчите, сволочи проклятые, не ваше дело, я что, живьём в вашей могиле закопаться должна вместе с вами, сами оставайтесь!!!!
Подошла к Гаишнику, который в коридоре нащупывал входную дверь, сказала быстро:
Послушайте, остановите мне машину, мне надо уехать. Мне надо срочно уезжать.
ГАИШНИК. А что за срочность? (Улыбается.)
АНТОНИНА. Пожалуйста, довезите меня куда-нибудь, я не хочу тут больше, прошу вас!
ГАИШНИК. Да? (Молчит.) Ну, пошли…
Вышли на улицу. Тоня споткнулась, повисла на Гаишнике, обвила его руками за шею. Молчат. Гаишник улыбнулся.
Вышел на дорогу, махнул проезжающей машине жезлом, сел в машину вместе с Тоней. Уехали.
В доме всё так же темно.
Алексей лежит на кровати.
РАИСА. (Соловью.) Ну, как ты? Живой? (Гладит Соловья по плечу.) Что смотришь?
СОЛОВЕЙ. Вроде, там ходит кто в подвале? Она, нет?
РАИСА. Да нету её.
СОЛОВЕЙ. Тихо! Слушай!
Ласточки в гнёздышках возятся. Звезда на улице за дом упала. Тишина.
Вдруг что-то мне по рукам и ногам будто тронуло. Будто пушинки какие меня тронули. Это она умерла как раз в эту минутку, да?
РАИСА. Да ладно тебе молоть.
СОЛОВЕЙ. А что за пушинка меня тронула? Скажи, что тронуло?
РАИСА. Да ничего тебе не тронуло, тронутый. (Плачет.) Чего ты такой, ну, скажи? Или ты её, правда, любишь?
СОЛОВЕЙ. А что такое — “любишь”, Раиска? Ты знаешь?
РАИСА. Не знаю. Что-то такое.
МОЛЧАНИЕ.
СОЛОВЕЙ. Живот болит.
РАИСА. А что мы ели?
СОЛОВЕЙ. Уху из рыбы.
РАИСА. А ещё что? Хлеб там был, что там еще было?
СОЛОВЕЙ. В ухе?
РАИСА. Ну да, в ухе и на столе.
СОЛОВЕЙ. Хлеб был, соль была, чай, вода в чае, чаинки, сахар в чае, в ухе ещё укроп, косточки, перец, морковка, лук.
РАИСА. Ну да. Дак от чего болит-то? Может, от воды в чае?
СОЛОВЕЙ. От воды в чае, думаешь?
РАИСА. Ну, наверное от этого живот болит.
СОЛОВЕЙ. А чего мы ещё ели? (Плачет.)
РАИСА. Не помню. Что ж мы ели-то. Не плачь. (Плачет.)
СОЛОВЕЙ. Сто лет входной замок открываю, а не знаю, куда замок поворачивать — направо или налево.
РАИСА. Налево.
СОЛОВЕЙ. Нет, направо.
РАИСА. А может, и правда — направо. Я тоже всё мучаюсь с входным замком, открыть не могу. А сколько я тут?
СОЛОВЕЙ. Месяц.
РАИСА. Нет. Неправда.
СОЛОВЕЙ. Нас рать, нас рать, нас рать татарская не победила.
РАИСА. Чего?
СОЛОВЕЙ. Так. Котёнок мыл мне сегодня левое ухо, нос, губы, а правое ухо — не захотел.
РАИСА. Какой котенок?
СОЛОВЕЙ. Да какой-то котенок тут прибился, слепой, а бегает быстро, залез мне на кровать и давай мне левое ухо мыть, нос, а правое ухо не захотел.
РАИСА. Ты к чему это?
СОЛОВЕЙ. Так просто. Не захотел.
РАИСА. Может, оно у тебя было чистое, вот и не захотел?
СОЛОВЕЙ. Может. (Молчит.) Ну, вот и попрощались?
РАИСА. Ну, вот и попрощались. Поехала я.
СОЛОВЕЙ. Куда?
РАИСА. Искать. Может, где ещё дом Романова есть. Там поживу. Тут не могу больше. Может, найду.
