— Скоро поймете. Дирекция фабрики должна знать нужды каждого. Какие у кого заблуждения, неприятности. Ваш дедушка часто говорил мне: «Удивительное дело, Нобле, до чего дешево обходится покупка человеческой совести!» И вы сами убедитесь, насколько он прав…
— Потрясающе! — воскликнула Натали.
Нобле бросил на нее недоверчивый взгляд, но желание похвастаться своей профессиональной опытностью взяло верх, и он продолжал:
— Наши осведомители… (мы их так называем) помогают нам также выявить несговорчивых… А таких немало.
— Что же вы делаете с несговорчивыми? — спросил Филипп.
— По нынешним законам мы не можем, как прежде, уволить их без дальних разговоров. Ну так мы стараемся их изолировать… И тут возникают всякие проблемы…
Нобле снова бросил на Натали косой, недоверчивый взгляд. Она вызывающе смотрела на него своими узкими глазами.
— Продолжайте, продолжайте, — сказал Филипп.
— Ваш дедушка был бы очень счастлив видеть, что вы начинаете проявлять интерес к делам фабрики, — заметил Нобле.
Филипп открыл рот, хотел возразить, но удержался.
— Ну рассказывайте, рассказывайте, это очень увлекательно, — воскликнул он.
— Всякие проблемы, — продолжал Нобле. — И эта самая Пьеретта Амабль, по вашему мнению такая очаровательная…
— Конечно, очаровательная, — вставила Натали.
— Дорого она нам стоит. Ведь она что устроила! Добилась, что в ее цехе каждая работница работает только на одном станке, а по нашим правилам работница должна работать на двух-трех станках. И вот встал вопрос: не перевести ли эту самую мадам Амабль в Сотенный цех? Я вам его показывал, мсье Филипп. В Сотенном цехе нерушимо держатся обычаи и дисциплина еще тех времен, когда хозяином фабрики был ваш дед… Помните, вас поразило, какая там тишина? Никто голосу не подаст. Станки смазаны отлично и только чуть-чуть пощелкивают. Помните, вы мне еще тогда сказали: «Прямо как в церкви». И вот мы, знаете ли, поостереглись переводить туда Пьеретту Амабль. Хорошо, если она покорится тамошним порядкам, а что как она перемутит всех своих товарок по работе? Я высказался за осторожность. Лучше с огнем не шутить. Так что мадам Амабль осталась в своем цехе.
— She is tough [12], — сказала Натали. — Крепкая. Она мне нравится.
— Когда Пьеретта Амабль узнала, что ее муж время от времени приходит потолковать со мной, она захлопнула дверь перед его носом, заперлась и выбросила его пожитки в окно. Она всполошила всех красных в Клюзо, и бедняге пришлось уехать подальше отсюда.
— Интересно бы с ней познакомиться, — сказал Филипп.
Нобле, очевидно прекрасно знавший повадки хозяев в отношении красивых работниц, внимательно поглядел на молодого директора, но из благоразумия промолчал.
— Что ж, — проговорил он наконец, — надо знать своих врагов. Ваш дедушка на днях говорил мне, что, по его мнению, у нас во всем департаменте нет такого опасного врага, как эта молодая женщина.
Филипп наклонился к Нобле.
— «У нас»? — резко сказал он. — Почему дед всегда говорит «у нас»? Ведь его давно отставили от дел. Чего ж он суется?
— Ваш дедушка принимает близко к сердцу все, что касается фабрики.
— АПТО украло у нас фабрику, — сказал Филипп. — Деду следовало бы дружить со всеми недругами АПТО.
— Браво! — воскликнула Натали. — Не стесняйся, излей свою наболевшую душу господину галерному надсмотрщику.
Нобле немного отодвинул свой стул, желая показать, что он разговаривает только с одним Филиппом.
— Господин Летурно, — сказал он, — вы еще очень молоды и не знаете важных событий в истории фабрики. В тысяча девятьсот двадцать четвертом году у нас была долгая и ужасная забастовка. Она весь город довела до нищеты. Ваш дедушка был оскорблен поведением своих рабочих, и, как только забастовка кончилась, он тут же уступил фабрику АПТО, а сам отошел от дел.
— Вот здорово! — сказала Натали. — Врет и сам себе верит, совсем как твоя мать, Филипп.
— Бросьте, Нобле, — сердито оборвал его Филипп. — Вы прекрасно знаете, что после забастовки двадцать четвертого года дед не мог заплатить в срок по векселям, АПТО этим воспользовалось и задушило его.
— При участии мамаши Филиппа, — спокойно добавила Бернарда.
— Которая потом вышла за моего отца, — продолжала Натали. — Так что теперь АПТО — это я!
— Хвастунья! — проворчала Бернарда.
— Ну конечно, АПТО — это я. Хотите, приведу доказательство? А почему же, скажите, пожалуйста, я всегда за всех плачу?
Бернарда наклонилась к Нобле и, показывая пальцем на Натали, прошипела:
— Сразу сказалась еврейка.
Нобле отодвинул свой стул.
— Я не желаю ничего знать о личных делах моих хозяев.
— Нобле, — сказала Натали, — АПТО истомилось жаждой. Закажите нам что-нибудь, только поживей.
Натали с интересом следила за стариком Нобле. Оказывается, его рачьи глаза могли принимать выражение ненависти. Она ждала взрыва. Но привычка взяла верх, и Нобле подчинился представительнице АПТО. Он поманил старушку буфетчицу.
— Ну как, тетушка Тенэ? — сказал он. — В буфете хозяйничаете?
— Помогаю, чем могу. Ведь праздник-то устроила наша партия, — ответила буфетчица.
Нобле повернулся к Филиппу.
— Вот, полюбуйтесь на нее! — сказал он. — Тридцать лет проработала на фабрике и на старости лет не нашла ничего лучшего, как сделаться коммунисткой!
— Значит, она оказалась понятливее вас, — заметил Летурно.
— Пожалуйста, не говорите так! — взмолился Нобле. — Только не здесь!
— А вы разве не знаете, что Филипп — коммунист? — спросила Натали и, обратившись к буфетчице, добавила: — Да, да, ваш директор по кадрам коммунист. Разумеется, не из опасных. Коммунист в той мере, в какой он вообще может быть кем-нибудь. Коммунист на словах. Не очень-то на него рассчитывайте.
Старуха буфетчица стояла не шевелясь, с бесстрастным выражением лица.
— Что желаете заказать? — спокойно спросила она.
— Бутылку красного, — ответил Филипп.
— Ваш директор по кадрам совсем потерял голову! — воскликнула Натали. Вообразил, что раз мы в гостях у коммунистов, то все должно быть красное, даже вино. Скажите, что у вас есть по части спиртного?
— Коньяк имеется, — ответила старушка.
— Тащите сюда коньяк.
— Для всех четверых? — спросила буфетчица.
— Бутылку коньяку и четыре рюмки, — скомандовала Натали. — АПТО умирает от жажды. И знаете ли, очень интересно получится: господин Нобле немножко выпьет и, набравшись храбрости, ругнет меня. Ведь ему этого безумно хочется.
Нобле встал.
— Позвольте пожелать вам всего хорошего.
Он поймал взгляд Филиппа.
— Завтра я должен к восьми утра быть в конторе.
И он широким шагом пошел через зал.
Несмотря на старомодные черные брюки в полоску, жесткий воротничок с закругленными кончиками и узенький пиджак, этот старый служака не был смешон. У него вдруг появилась уверенная поступь и смелая осанка, как у горцев-крестьян.
— Смотри-ка, а проститутка-то оказалась не такой уж почтительной, как ты думал, — воскликнула Натали.
И все трое весело расхохотались.
* * *
Зал постепенно наполнялся.
За одним из столиков в буфете сидели африканцы-землекопы, работавшие на строительстве железной дороги. Они заказали себе лимонаду. На всех были рубашки ярких цветов, пестрые галстуки, праздничные костюмы. Но пригласить девушку потанцевать никто из них не осмеливался, боясь услышать насмешливый отказ: «Ходи-ка лучше по дворам: „Ковры, циновки продаем! Ковры, циновки!“»
Явились на бал парни из местной команды регбистов, все трезвые. Они стали танцевать. Женских пар теперь было уже немного, но они по-прежнему танцевали лучше всех.
К нашему столику подсели Блэз и Мари-Луиза Жаклар, чета педагогов, которых я уже встречал на съезде федерации партии. Их деятельность в качестве активистов заключалась главным образом в том, что во время выборов они предоставляли себя и свой маленький автомобиль в распоряжение партийной организации, помогали устраивать предвыборные собрания, развозили агитаторов по всей округе; на такой работе эти добровольные шоферы ежегодно «накручивали» тысяч двадцать километров. Супруги много читали, подписывались на несколько журналов, коммунистических и других, от «Нувель критик» до «Тан модерн». Когда я встретился с ними в первый раз, они сделали для себя открытие — прочли роман Алексея Толстого «Хождение по мукам».
На балу в Клюзо они тотчас заговорили со мной о своем новом увлечении, о книге Сафонова «Земля в цвету». Мне нравилась их восторженность.
На другом конце стола Миньо и его жена сердито спорили о чем-то вполголоса.
