Омрылькот сосал погасшую трубку и смотрел на огонь, В другое время сегодняшний вечер был бы отмечен особо. Непременно хорошим настроением… Кажется, во всем сопутствовала удача… На зиму вдоволь запасли мяса, на прощание море подарило косяк вэкына. Хорошо укреплена яранга, одежда тепла и прочна. Раньше этого было достаточно, чтобы ни о чем не думать, чтобы наслаждаться едой, теплом, мягким женским телом, детским гомоном… Но вот на пути спокойной, размеренной жизни встала деревянная яранга…
В чоттагин вошел Млеткын и уселся на свободный китовый позвонок.
Женщина поставила на стол деревянное корыто — кэмэны и навалила в него вареной рыбы.
Каждый протягивал руку, брал рыбешку и обсасывал ее, оставляя лишь хребет и безглазый череп. В чоттагине стало тихо: все были заняты едой.
Наконец, утолив голод и облизав пальцы, Омрылькот обратился к шаману:
— Грамота — это волшебство?
Млеткын ответил не сразу. Он тщательно обсосал рыбью головку, раздавил зубами глаза, проглотил их и только тогда многозначительно произнес:
— От человека все зависит.
— А что такое Сорокин? — спросил Гэмо.
— Сорокин — имя учителя. Означает птицу, состоящую в родстве с вороном, — ответил Млеткын. — Сорокин-птица живет на русской земле.
— Если русская птица имеет своего родственника здесь, то человек… — Омрылькот выжидательно посмотрел на шамана.
— Родство в животных предках может предполагать и родство в человеке, — важно заявил Млеткын. — Быть может, русские — это наши дальние родичи, которых мы давно потеряли. Но, — шаман обвел присутствующих взглядом, — разные русские бывают. Те, кто нынче приехал к нам с грамотой, ищут поддержку в бедняках, а иные, кто притаились и ждут удобного случая, чтобы вернуть время богатых и сильных…
— Но почему мы покорно посылаем детей в школу? — заметил Каляч. — Или у нас нет своего разума, чтобы передать его детям? Почему мы не можем сказать просто: не хотим школы, не хотим новой жизни, не хотим вашей грамоты!
— Можно и так сказать, — отозвался Млеткын и посмотрел на сидящего напротив Омрылькота.
Омрылькот ждал от шамана вразумительного слова. Шаман ведь долгое время жил в Америке, он изнутри познал жизнь белого человека, такую загадочную, полную необъяснимых с точки зрения здравого смысла поступков. «Велика ли опасность грамоты? Стоит ли из-за этого ссориться с русскими? Что сулит им призрачная надежда на новую жизнь?» — вот что волновало сейчас Омрылькота.
— Большого худа от познания грамоты не должно быть, — веско сказал шаман и улыбнулся. — Будь я помоложе, может, и сам взялся бы за тонкую кожу, да понюхал, что там интересного. Настоящие белые люди, те, кто держит власть и богатство, весьма искусны в этом… И я полагаю, что главная опасность не в грамоте, а в самих этих людях — в учителе и милиционере, в их мыслях о равенстве и разделении богатств. И самое страшное — это Красная Сила…
Последние слова зловеще повисли в сгустившемся дымном воздухе яранги.
— Красная Сила? — переспросил Омрылькот.
— Да, это худшее, что может прийти сюда. Тогда — всем нам гибель.
— Болезнь какая? — с тревогой спросил Каляч.
— Красная Сила — это вооруженные бедные люди, — пояснил Млеткын. — Те, кто захватил власть в Анадыре.
— Откуда такая сила у бедных? — удивился Каляч.
— Их много — в этом их сила, — заключил Млеткын.
Омрылькот смотрел на шамана. «Да, Млеткын набрался мудрости в стране белых людей. Мудрости, смешанной с хитростью. А это тоже большая сила».
Женщина убрала кэмэны и расставила чашки.
— Какой сахар подавать? — спросила она Омрылькота.
— Давай русский. Он крепкий и сладкий.
Отпив чаю, Омрылькот вытащил тетрадку-блокнот внука и подал Млеткыну.
— Погляди, может, что уразумеешь.
Млеткын небрежно принял блокнот. Он уже успел изучить тетрадки школьников. На каждой было написано имя владельца, а на первой странице обозначен знак «А», похожий на каркас кочевой яранги или же распялку для песцовой шкурки. Племянница Рытыр пояснила, что этот звук получается, если широко открыть рот и как бы застонать от нестерпимой боли.
— А-а-а! — простонал шаман, и все удивленно уставились на него. Омрылькот даже подумал, что старик подавился рыбьей косточкой. Но на лице шамана было не страдание, а лукавство и многозначительность.
— Так звучит знак, обозначенный здесь, — заявил шаман таким тоном, словно отгадывал волю духов. — А тут, — он показал на обложку, — написано имя вашего внука Локэ.
Блокнот долго переходил из рук в руки, и каждый считал своим долгом внимательно рассматривать знаки, обозначающие имя мальчика.
— Конечно, — продолжал Млеткын, — Красная Сила может нагрянуть в любое время, едва только до Анадыря дойдет весть о том, что в нашем селении притесняют большевиков. У них есть такие шесты, с помощью которых они переговариваются на большом расстоянии.
— Машут? — спросил Каляч.
— Нет, птичьим щебетанием, — пояснил шаман. — Тонким птичьим щебетанием. На высокий шест натягивают металлическую бечевку, садятся, закрывают уши кожаными накладками и переговариваются птичьим голосом.
Это выглядело неправдоподобно. Но Омрылькот слушал, подозревать Млеткына во лжи у него не было оснований: с чего это в таком серьезном деле шаман будет выдумывать? Птичьи голоса… Может, это каким-нибудь образом связано с именем самого учителя, с именем, родственным священному Ворону?
— Однако у наших русских не видно шеста с металлической бечевкой и нет накладок на ушах, — заметил Каляч.
— Может, не успели распаковать. Пока надобности нет, — предположил Млеткын.
В чоттагин вошел Локэ. Он аккуратно поставил к стене санки с полозьями из моржовых бивней и подошел к столику. Женщина принесла ему рыбы.
— О чем говорил вам учитель? — спросил его Омрылькот.
— Очень много разговору было, — серьезно ответил Локэ. — Потыр Каколевич говорил, а Тэгрын сильно потел. О новой жизни рассуждали. И если мы будем усердны, то к концу зимы начнем различать знаки и узнавать начертанное.
Локэ рассказывал обстоятельно, стараясь припомнить слова учителя, переведенные Тэгрыном.
— На хорошо выделанных тонких шкурках, сшитых вместе, начертана эта мудрость, как у русских шаманов — попов…
— На попов, что ли, вас будут учить? — усмехнулся Каляч.
— Коо, — пожал плечами мальчик. — Может, и так… Но главное — мы будем делать революцию!
— Что? — переспросил Млеткын.
Он уже слышал это слово. В Сан-Франциско. Американцы много говорили об этом. То, что произошло в России, и называлось этим металлически звенящим словом.
Когда насытившийся мальчишка вполз в полог, Млеткын сказал:
— В Красной Силе много опасного, грозного для нашей жизни.
— Оружие? — спросил Каляч.
— Оружие и у нас есть, — заметил шаман. — Они лишают свободы тех, кто препятствует их делам.
— Связывают или сажают на цепь? — предположил Омрылькот.
— Запирают в сумеречном доме.
— Какомэй![15]—дружно воскликнули слушатели.
— Человек не видит ни настоящего света, ни друзей — его увозят далеко от родной земли…
— Наказание тоской, — уразумел Омрылькот. — Как это жестоко!
— Что же нам делать? — шепотом спросил Каляч.
— Внешние силы могут оказаться на нашей стороне, — важно заявил Млеткын, поймав на себе недоверчивый взгляд Омрылькота. — Проявление внешних сил может быть разным — бедствие какое-нибудь… снежная лавина, скажем… или что другое…
Омрылькоту оставалось только дивиться про себя хитрости шамана: вероломство у него в крови, но настоящей силы нет, потому что Млеткын по натуре человек ленивый.
Млеткын, пряча голову в просторный капюшон, отороченный росомашьим мехом, шагал под мокрым ветром, дующим с моря: он торопился к себе.
— Кыкэ вай! Всю воду мне расплескал! — неожиданно услышал шаман.
Оказалось, он столкнулся с Наргинау, хозяйкой соседней яранги.
Ручеек замерзал. Воды оставалось на самом донышке ямок, и надо было долго скрести по льду ковшиком, чтобы набрать ведро питьевой воды. Пройдет еще несколько дней, и она исчезнет совсем. Придется добывать из снега или льда.
— А, Наргинау! — воскликнул шаман. — Ты все молодеешь. Тоскуешь, однако, по своему тангитану?
— Чего уж тосковать по нему, — вздохнула Наргинау. — Он уехал, забыл меня. Приворожил бы мне нового тангитана.
— Уж слишком он для тебя молод, — укоризненно заметил шаман, примечая про себя, что Наргинау сейчас в той самой поре, когда любая женщина сладка, как перезревшая морошка: дотронься — и брызнет соком.
— Я говорю о другом, о том, который волосатый и с усами, — пояснила Наргинау. — Он мне мил. Даже во сне его видела. Ты уж помоги мне, нашли на него какой-нибудь уйвэл[16].
