гражданской больницы.
В начале этого пятнадцатилетнего периода заключенных-пациентов еще приковывали цепями к койке, но затем эту практику сочли унижающей человеческое достоинство и от цепей отказались. Это сделало мысль об успешном бегстве весьма заманчивой, особенно если лечение проходило на первом этаже. Единственный арестант, который на моей памяти попытался сбежать, находясь в больнице на более высоком этаже, поскользнулся, спускаясь по лестнице босым, и сломал лодыжку, так что потребовалось сделать ему операцию.
А вот с первого этажа удрали как минимум двое. Один был тощий и гибкий, как хорек, и ухитрился протиснуться наружу через окно туалета, хотя тюремный отдел безопасности прежде вроде бы гарантировал, что такое бегство невозможно. Другой узник, симулировав потерю сознания (с учетом его заболевания это выглядело правдоподобно), тем самым усыпил бдительность двух охранников, дежуривших у его койки, а затем внезапно вскочил и кинулся — головой вперед — в окно над кроватью. Ему удалось сбежать «чисто», хотя он, должно быть, в своем больничном халате очень бросался в глаза прохожим, пока несся по улицам.
Правда, каждый беглец вернулся в свое последнее известное властям место проживания, где того и другого практически сразу же и арестовали.
Кстати, вот пример одного из тех семантических сдвигов, которые способны многое поведать о том, как мы теперь живем. В языке врачей (и других, кто «лечит» наркозависимых) слово «злоупотребление» вытесняется словом «употребление». Как-то вечером один заключенный пожаловался мне на ряд симптомов, ощущаемых им в груди. Его «профессией» было вооруженное ограбление банков. Осмотр ничего не выявил, к тому же я не знал ни одной болезни, которой соответствовал бы такой набор симптомов. Он не имел для меня никакого медицинского смысла.
Но в прошлом этот заключенный страдал легочными абсцессами и легочной эмболией — серьезными, угрожающими жизни осложнениями, причиной которых стало для него злоупотребление наркотиками, вводимыми в вену. Я решил для верности направить его в больницу по соседству, чтобы там провели дополнительные обследования.
После того как я принял это решение, ко мне явился дежурный комендант.
— Доктор, его и правда необходимо сегодня вечером отправить в больницу? — спросил он.
— Ну, единственное заболевание, которое может представлять непосредственную угрозу его жизни (легочную эмболию), можно до завтра полечить в тюрьме, — ответил я. — А в больницу тогда отправим его завтра.
— Видите ли, доктор, — стал объяснять комендант, — у нас есть сведения, что его дружки собираются устроить ему побег из больницы.
— Тогда я устрою так, чтобы его обследовали в другой, — пообещал я.
Любопытно было бы узнать, как добыли эти «разведывательные данные»: безусловно, при этом использовались некие сомнительные (пусть и необходимые) связи между преступным миром и миром уголовной юстиции. Но мне, конечно, не полагалось об этом расспрашивать. К тому времени я уже много лет проработал в тюрьме, но в ней все равно происходило немало такого, о чем я не имел никакого представления. Впрочем, если бы я заявил коменданту, что этого заключенного надо немедленно отправить в больницу, он бы это организовал (невзирая на все неудобства, которые это могло бы ему причинить), ибо доверял моему мнению.
Справедливость «разведывательных данных» подтвердилась на следующий день — самым неожиданным образом. Арестанта повезли в больницу на скорой, и, когда он сообразил, что везут его не в то лечебное учреждение, где его поджидают приятели, он потребовал, чтобы машина развернулась и доставила его обратно в тюрьму. С его точки зрения, ему уже незачем было ехать в больницу; однако, к его немалому раздражению, выяснилось, что существует непреложное правило: нельзя менять пункт назначения кареты скорой помощи, после того как она выехала, направляясь туда.
Сотрудники тюрьмы
«Те, кто больше рискует получить выговор»
Самоубийство оставалось серьезной проблемой среди заключенных — да и (хотя это и гораздо меньше известно общественности) среди сотрудников тюрьмы, которых в попытке повысить их статус давно перестали именовать надзирателями. Помню свою первую встречу со старшим медицинским работником тюрьмы, где мне предстояло провести больше времени, чем многим грабителям. Перед этой встречей я посетил в камере одного из своих пациентов, когда-то лежавших в больнице по соседству; позже он попал в нашу тюрьму. Когда я вошел к СМР (как сокращенно его называли), тот сидел за столом, обхватив голову руками, перед ним лежал раскрытый том Шопенгауэра.
— Что случилось, доктор С.? — спросил я.
— У нас тут самоубийство, — ответил он. — Только что произошло. Уж не знаю, что хуже — сам суицид или бумаги, которые нам надо после этого заполнять.
Можно подумать, что Шопенгауэр помог этому тюремному работнику отточить чувство юмора[8]. Некоторые, стремясь поддержать для самих себя репутацию человека добродетельного, могут почувствовать себя шокированными или оскорбленными этим кажущимся бессердечием, забыв о том, что ирония — необходимое средство защиты от трагедии.
Собственно, я знал доктора С. по другой тюрьме, где я когда-то проработал несколько недель, подменяя друга, и где доктор тоже служил СМР — прежде чем его перевели в гораздо более крупную тюрьму. По опыту этих недель он помнил меня как работника сравнительно надежного и компетентного — вот и спросил, не желаю ли я поработать в этой большой тюрьме. Я сказал, что желаю. Так начались мои пятнадцать лет службы. В течение четырнадцати из них я находился на дежурстве одну ночную смену из каждых трех или четырех и одни выходные из каждых трех-четырех.
Я не понимал, что это был конец эпохи (да и кто вообще понимает такие вещи?), когда всякого можно было взять на работу столь неформальным образом. Такой метод, конечно, таил в себе массу возможностей для коррупции, кумовства и применения системы «услуга за услугу», но при этом он отличался немалой простотой и эффективностью. Он подразумевал доверие к мнению нанимателя — без посредства какого-либо дополнительного процесса (якобы совершенно справедливого), многие элементы которого отнимают массу времени и подразумевают сомнение в способности новичка выполнять свою работу. СМР знал меня, я показался ему достаточно хорошим работником — вот я и начал у него работать.
Мне нравился мой СМР, и я питал к нему искреннее уважение. Это был человек с независимыми суждениями, не боящийся следовать собственным путем. И он преподал мне очень ценный урок по поводу того, как обращаться с современным менеджментом.
Как-то раз он показал мне анкету, присланную ему из министерства внутренних дел: документ касался схемы обмена шприцев в тюрьме. Еще до этого мы с ним договорились между собой, что не станем организовывать такую схему в нашей тюрьме. В соответствии с ней наркоманы, делающие себе инъекции,
