Поселившись тут, мастер пригласил докторов на консилиум — самых известных, какие только имелись в городе.
Доктора оставили свои автомобили на углу, у рогатки, и дошли до дома пешком.
Они долго вытирали ноги о половик, прежде чем войти. Этим они выражали почтение к хозяину и его болезни. А входя, вытирали руки важно и зловеще, как бы говоря: «Плохо ваше дело. Сейчас увидим, смертельно вы больны или есть искра надежды». Они были в черных костюмах и белых рубашках.
Последним пришел молодой доктор, у которого не было автомобиля.
И хотя у него не было автомобиля и вместо крахмальной рубашки на нем была клетчатая ковбойка с расстегнутой верхней пуговкой, он вытер ноги кое-как и вошел кое-как, чуть не насвистывая. С мальчишеским любопытством взглянул он на роскошную мебель. Его грубые ботинки на роскошном ковре выглядели прямо-таки нахально.
— Деревенщина! — сказал про него один доктор другому. — Туда же, вылез в знаменитости!
— Уж галстук-то он мог надеть, — сказал третий доктор четвертому.
— Нигилист виден с первого взгляда, — сказал пятый доктор шестому.
— Итак, — сказал седьмой доктор, обращаясь к мастеру, когда все они уселись в кружок в роскошных креслах, — на что вы жалуетесь? Что чувствуете? Расскажите подробно.
И все, кроме молодого, потерли руки, предвкушая подробности.
Но мастер ответил:
— Прежде всего я прошу, господа, отнестись к предстоящему исследованию с особой серьезностью. С экстраординарной, я на этом настаиваю, вдумчивостью и ответственностью. Ибо данный случай сверхэкстраординарен. Он не может рассматриваться как рядовой случай врачебной практики. Дело не в жалобах и не в чувствах, господин профессор. Такая постановка вопроса неподобающе поверхностна. Речь идет о непостижимой неувязке, о недопустимых неправильностях в механизме естества. Эти неправильности могут иметь роковые последствия, если десница науки их не обуздает. Короче! Если время идет назад, разве человек моего возраста не должен ощущать это как благо, как облегчение, как отсрочку хотя бы? Не должно ли это сбросить с его плеч хоть часть прожитых лет? Не должно ли время, идущее назад, не скажу — на многие годы увести такого человека от могилы, но хотя бы, хотя бы замедлить его продвижение к ней?! Все идет назад, все глубже и глубже возвращается в прошлое — вам, конечно, известно, что сделал это я моим знанием, моим мастерством, — почему же этому величайшему преобразованию противится моя плоть? Разве не помогаю я ей всеми силами разума и воли? Разве не внушаю ей с утра до вечера и с вечера до утра (потому что помимо всего прочего меня терзает бессонница), не внушаю ей разве, что она обязана подчиниться ходу времени, сделать для себя логический вывод из реального положения вещей? Почему же, несмотря на все внушения, несмотря на победоносный ход времени вспять, моя спина, господа, все больше горбится и эти приступы обморочной слабости — ужасное, смертное ощущение, не говоря уж о сотне других недомоганий, описывать их значит лишиться человеческого достоинства…
Тут мастер захлебнулся своей речью, которая, начавшись плавно и продуманно, становилась все более возбужденной, лихорадочной, а под конец почти невнятной, и закашлялся стариковским хриплым кашлем, с корчами и стонами.
Он хрипел, стонал и корчился, а доктора в черных костюмах встали и выстроились в очередь. И один за другим брал его руку и слушал пульс.
— Так как же, господа, — еле слышно спросил он, откашлявшись, — в состоянии ли медицина оказать помощь в моем сложном случае?
На что семеро ответили интеллигентными голосами:
— Мы, семеро, не знаем случаев, против которых медицина бессильна.
— Вас надо лечить от кашля.
— И от сердечной слабости.
— И от бессонницы.
— И от печени.
— И от почек.
— И от ревматизма.
— И от склероза.
— Мы вам пропишем микстурку.
— Порошочки.
— Таблеточки.
— Капельки.
— Инъекции.
— Ванны.
— А что касается некоторой вашей сутулости, — сказал седьмой доктор, — то вам сделают первоклассный корсет, он вашу сутулость как рукой снимет.
И доктор ободряюще похлопал мастера по согбенной спине.
— Это возвратит мне силы? — спросил мастер. — Это вернет мне молодое, благодатное восприятие жизни?
— А как же! — хором воскликнули семеро в черных костюмах. — Само собой! Что за вопрос!
— Особенно, — сказал седьмой, — если к этому присовокупить освежающую поездочку в Целебную Местность, где вам будут обеспечены положительные эмоции.
— Пальмы! — подхватили другие, от первого до шестого. — Водопады! Рестораны! Пароход, похожий на роскошную гостиницу! Гостиница, похожая на дворец! Дамы в купальных костюмах!
— И мало ли еще какие положительные эмоции, — сказал седьмой, и они опять потерли руки, но теперь игриво.
Молодой молчал.
— А что скажете вы, молодой человек? — спросил мастер, обращаясь к нему с надеждой во взоре. — Ведь околесицу несут, бесстыжую околесицу! Какие дамы? Зачем пальмы?.. Взываю к вашей молодости, к ее серьезности и отваге.
— Подумайте! — сказали черные доктора. — Эта развалина нам не верит! После наших ученых указаний она обращается к этому малому в клетчатой ковбойке!
Малый подошел к мастеру и взял его руку, и черным докторам пришлось отступить.
— Говорят, вы одаренный врач, — сказал мастер, отчаянно глядя в неумолимые глаза молодости. — Говорят, вы спасли уже многих, которые считались неизлечимыми.
Молодой доктор молча слушал пульс.
— Ведь должны же найтись какие-то средства! Если их нет — изобретите! Придумайте! На то вы и молодой, на то вы и одаренный! Вы будете первым человеком в мире, если придумаете!
Молодой молчал.
— Спасите меня! — прошептал мастер.
Молодой выпустил его руку, и она упала, коричневая, с черно-фиолетовыми жилами.
— Принимайте их порошки, — сказал молодой. — Принимайте их микстуру. Поезжайте в Целебную Местность.
— Но это же не поможет! — закричал мастер. — Я думал, помогут покой и холя, а от них еще хуже! И Целебная Местность не поможет!
— Пальма, она свой смысл имеет, — сказал молодой задумчиво. Погружаясь в Лету, приятней, должно быть, смотреть на пальму, чем на веник. А больше что ж тут придумаешь?
— Советуете погружаться безропотно? Не барахтаться?
— Выгнать эти мысли из головы и делать что можно. Останется то, что успеем сделать. Причем останется только хорошее. Лихое наследство люди стремятся уничтожить. Здоровый инстинкт человечества. Но вот что. Пока еще есть у вас время — сделайте, чтобы часы пошли вперед. Что, на самом деле, поваляли дурака — и хватит.
Так сурово и непреложно сказал это молодой доктор, мастер даже отшатнулся.
— Как! — сказал он голосом, дрожащим от горя и бешенства. — Вас позвали помочь, а вы предъявляете требования? Будьте осторожней, молодой человек, вы можете при всех ваших дарованиях угодить за решетку.
— Она давно плачет по этому наглецу! — воскликнули черные доктора. По этому, этому, этому… За решетку его!
Молодой доктор свистнул — уже действительно свистнул открытым, разбойным свистом — и сказал:
— Испугали. Боялся я. За решетку! Да мы все живем за решеткой с тех пор, как время идет назад. Нет? А что это?
Он протянул руку и показал на окно, забранное решеткой с железными розами. И вышел, не спросив гонорара.
Отныне в городе нет часовщиков
Город оклеен плакатами, красными и желтыми.
В желтых напечатано, что такого-то…ля Гун устраивает вечер в городском парке. В программе парад, танцы и фейерверк. Будут груды мороженого и фонтаны воды с сиропом. Мороженое за деньги, вода с сиропом бесплатно. Явка обязательна для всех, кроме умирающих. Детям до четырнадцати лет вход воспрещен.
Красные плакаты возвещают, что надзор за временем в связи с уходом мастера Григсгагена на пенсию берет на себя Гун.
Сопровождаемый рыжими пиджаками, Гун подошел к ратуше. С заднего ее фасада, из тихого каменного переулочка, была малозаметная дверца: вход в башню.
Прямо за порожком начинались ступеньки узкой витой лестницы.
— Вперед! — скомандовал Гун.
Компания гуськом двинулась наверх, он — впереди.
Лестница петляла, сдавленная стенами. Подошвы оскользались на стертых ступенях.
Сумеречно было, только сверху брезжил свет.
От торжественности все громко сопели. Сопенье и шарканье заполнили обитель времени.
Без конца петляла лестница. Уже от головокружения шатало идущих. Гун сказал, хватаясь за стенку:
— В экую высь забрались лукавые часовщики.
Но вот хлынул дневной свет.
Гун стоял на вершине башни. Перед ним был заповедный механизм, сработанный Себастианом. Над головой — стеклянная крыша, запачканная голубями.
