А радио молчит уже много дней. Насколько она понимает, батареи вроде в порядке, но ящик почему-то нем — не говорит и не поет. Наверно, механизм окончательно испортился. Уже дважды радио отвозили в город ремонтировать — больше Амалия не пошлет. Да ведь оно долго продержалось: еще до того, как попало в Ийккала, сообщало оно мировые новости семейству Пааво. Лучше купить новый приемник, послать за ним сына в город: пусть он научится и по городу ходить. Антти посоветуется с Пааво, чтобы не ошибиться при покупке. Интерес Амалии к технике не идет дальше сельскохозяйственных машин.
Антти уже прошлым летом сам управлял косилкой, убрал все сено и даже за машиной следил. Старый Воронок тянул машину так лениво, что мальчик не раз терял всякое терпение. Амалия тогда жалела и Воронка, и Антти.
Перебрасывая челнок и нажимая на педали, Амалия думает о делах Ийккала. Много времени утечет, прежде чем Антти закончит сельскохозяйственное образование и станет настоящим хозяином, способным купить себе коня. Выдержит ли Воронок до тех пор? Конь так и не раздобрел, вернувшись с военной службы. Лучшие его годы позади, и тут уж ничего не поделаешь. Амалия понимает это, а вот Антти не может понять. Она решила не покупать коня до тех пор, пока Антти не научится понимать толк в лошадях и сможет купить коня себе по вкусу. Ведь так трудно угадать вкус другого человека, даже если это твой собственный сын.
Амалии надоела работа на ткацком станке, так же как летом Антти надоедал ленивый, неподатливый Воронок. Она срывает с себя передник, снимает протертые на пятках чулки и натягивает на ноги крепкие сапоги. Вдруг хлопает дверь избы и слышится мужской голос:
— Дома ли хозяйка?
Амалия входит в избу и узнает в вошедшем Манне. Волосы цыгана из черных уже стали серебристыми, а зубы, поражавшие прежде своей белизной, поредели. Манне, увидя Амалию, вдруг гикает, хлопает в ладоши и взмахивает руками.
— Вот хорошо, что застал хозяйку! Ты ведь сваришь кофе? Пусть моя лошадь там отдохнет.
— Садись, — кивком указывает Амалия на лавку. — Я схожу за дровами да заодно взгляну на твою лошадь.
Амалия видит во дворе черную бричку Манне и загнанную до пота лошадь в блестящей сбруе. Поводья еще светло-желтые, новые. Манне привязывает лошадь к столбу у ворот. Амалия берет с сиденья брички красный войлок и, развернув, накрывает им лошадь; потом, взяв из доильного сарая одноухую корзину, несет с сеновала сено. Она ставит корзину перед лошадью. Лошадь прижимает уши к затылку и гневно бьет копытом о землю, но наконец сует морду в сено и успокаивается.
Манне наблюдает из окна за Амалией, снующей по двору. Когда она возвращается с дровами, Манне ходит по избе, энергично размахивая руками.
— Не правда ли, добрая лошадь? — восклицает он, поворачиваясь на каблуках.
— Доброты-то своей она мне не показала, скорее — злость.
Амалия раздувает огонь в очаге и ставит кофейник.
— Тебе-то что! Ты сама вон бегаешь, как резвая молодая кобылка. Сколько тебе лет? Дай-ка я сосчитаю.
— Ты считай лета своей лошади, да считай знай правильно. На ярмарку-то едешь или нет?
— Нет, я еду не на ярмарку, а за братом. Нам вместе веселее. А ты, Амалия, так все одна и живешь?
— Почему же одна? У меня сын. Только сейчас его нет дома. А потом вон напротив много жильцов, — Амалия показывает рукой в сторону скотного двора.
Она ставит на стол две чашки, сахарницу, кувшинчик со сливками, тарелку с обсыпанными сахаром сухарями и переставляет кипящий кофейник с огня на край плиты.
— Ловко ты кофе варишь, видно, что хозяйка, и толковая хозяйка.
Чтобы осела гуща, Амалия обливает холодной водой черный от копоти кофейник, а затем наливает кофе в чашки.
Снова гудит голос Манне:
— Ты, наверно, по танцам ходишь да по гостям?
— Кто же будет за скотом ухаживать, если одинокая хозяйка в гости пойдет? И зачем уходить из собственной теплой избы?
Манне прихлебывает кофе и смотрит на Амалию блестящими глазами.
— Что ты хвалишь тепло своей избы, когда в тебе самой еще столько огня, что только плясать. Здесь, в Такамаа, при мне другой такой плясуньи не бывало.
— Я свое отплясала.
— Вот глупая, что болтает! А у самой щеки горят и ноги как на пружинках. Принесу-ка я скрипку, и ты потанцуешь мне на радость, потанцуешь на своем красном полу. Отодвинь половики к стене, убери в сторону эту скамейку. Я живо достану скрипку.
— Пей свой кофе. Я думаю, и лошадь твоя уже отдохнула, — говорит Амалия спокойным голосом, но щеки у нее горят и красны, как клюква.
Не отрывая глаз от Амалии, Манне пьет кофе, потом поправляет свой пестрый шарф и берет шапку со скамьи. У дверей он снова оборачивается, говорит:
— Уж как-нибудь я принесу скрипку... — и уходит.
Амалия смущена, но отчего? От слов ли Манне или от его блестящих темно-карих глаз со сверкающими белками — она и сама не знает. Манне, которого она помнит с юных лет и который остался все таким же веселым и говорливым, заставляет почувствовать Амалию, как скучна и однообразна ее теперешняя жизнь. Одно и то же хождение по утрам и вечерам, тканье холста в течение дня и чтение после вечерних работ. Давно уже не попадалась ей и новая увлекательная книга. Впрочем, она охотно перечитывала те книги, которые особенно полюбились ей, или слушала радио. А теперь и радио испорчено, и Антти нет дома. Амалия пытается бороться со скукой, с тоской и вспоминает все хорошее, что было в ее жизни. Но нынче и это не помогает.
Она рано ложится, но не может заснуть. Жгучие глаза Манне и его слова кружат ей голову, не дают уснуть. Все, все оказывается вокруг нее бесцветно, бесцветно, как кипорная ткань, намотанная на вал станка. Только пол избы яркий, красный и зовет к танцам. Пока Антти был маленьким и несмышленым, Амалия иногда танцевала на этом полу. Она танцевала с ребенком на руках, ожидая возвращения Таави. Мальчик смеялся, ему казалось, что он на качелях, и он тянулся ручонками к лицу матери. Теперь Антти больше не нуждается в ней. Он живет своей жизнью, мечтами о хороших лошадях, мотоциклах и автомобилях. Воронок ведь теперь уже совсем не тот конь, о котором можно мечтать. Понурив голову, стоит он в стойле и лениво жует свое месиво. На сено он только дует. Его вид уже не радует и Амалию. Ноги у Воронка не гнутся, отекают, а зимой он даже прихрамывает. Амалия знает рабочих коней Такамаа, многие из них — потомки племенных производителей Ээвала. Отец занимался разведением лошадей. Будет ли Антти понимать толк в них? Во всяком случае, он недоволен Воронком. Лошадь Манне не чета Воронку. Весело похрустывало сено у нее на зубах, и упругими были удары копыт.
Амалия знает, что в конюшне Хукканена есть два жеребенка, родословной которых можно гордиться. Хукканен с сыновьями в последнее время разводил лошадей и, говорят, даже разбогател на этом деле. Теперь цены на лошадей падают. Для обработки земли повсюду применяются тракторы, и в Такамаа тоже. Даже в Ийккала трактор помог управиться с пахотой.
Быстрее, чем всегда, заканчивает Амалия утренние работы и отправляется к Хукканену. Надо ведь и со Старухой повидаться, но главное — ей хочется взглянуть на жеребят. Узкая каменистая дорога к Хукканену сворачивает от шоссе на юг. Колесами выбиты глубокие колеи, в которых замерзла вода. На дороге столько же выбоин, сколько камней. Трудно было бы Старухе идти по этой дороге. С некоторых пор Старуха растолстела, а ноги ее становятся все слабей. Теперь она не единственная женщина в доме Хукканена: молодой Хукканен обзавелся хозяйкой. Молодая хозяйка теперь беременна, еле двигается, вот-вот родит...
Несколько недель назад она заходила к Амалии за картами и жаловалась на свои ноги. Сама Амалия по-прежнему худощава. Две беременности перенесла она, и на этом словно закончилась для нее жизнь женщины... Она всегда охотно выполняла мужскую работу и орудовала вилами на лугу с большим удовольствием, чем возилась с горшками у очага. С треском разлетается от удара ее топора полено, а мешок с зерном Амалия подымает не хуже мужчины. Как теперь плясали бы ее ноги... Правда, Амалия очень давно уже не пробовала танцевать. После рождения Антти она перестала ходить на танцы. Но когда, бывало, Таави приводил из деревни музыканта и гостей, Амалия танцевала в избе Ийккала. С тех пор прошли уже годы.
Вспоминая прошлое, идет Амалия по унылой дороге через болота к виднеющимся на той стороне холмам. Два года она кормила грудью Антти. Кормила для того, чтобы больше не забеременеть. Она хотела, прежде чем семья разрастется, хорошенько наладить Ийккала.
Во время беременности Амалия часто плакала, ее постоянно мучили недомогания. Разве в таком состоянии поработаешь так, как должна работать единственная женщина в доме, если она хочет, чтобы дела были в образцовом порядке! А Таави было всего двадцать семь лет, когда родился Антти.
