— А это Даша Севастопольская, — сказала экскурсоводша, указав на женщину, поившую солдат из ведра. И опять старшина испытал странное ощущение, будто был уже тут. И веселая Даша показалась похожей на молодайку в окошке, напоившую его воздушной жидкостью со странным названием «брют», которая не ударяет ни в голову, ни в ноги, а словно бы легонько щекочет сердце, и оно замирает, и тревожится, и радуется…
Топот сапог по дощатому полу заставил вздрогнуть. На площадку выскочил потный, с расстегнутым воротом посыльный из штаба, и крик его в настороженной музейной тишине прозвучал, как взрыв:
— Товарищ капитан! Приказано всем в полк. По тревоге!
— Бегом на улицу! Строиться! — крикнул Носенко, и старшина заметил, как девушка-экскурсоводша, привыкшая к благоговейной тишине в этом зале, болезненно съежилась.
VI
Весь вечер и часть ночи батарейцы втаскивали тяжелые гаубицы на платформы. Наконец, измученные, пристроились кто на лафетах, кто между гаубичных колес и заснули, не дожидаясь отправки эшелона, памятуя неписаный закон войны: спи, пока не будят, отсыпайся на завтра. Просыпались среди ночи, слушали перестук колес и снова засыпали, поплотнее закутавшись в шинель от холодного ночного ветра. Никто ни у кого не спрашивал, куда везут. Не потому, что об этом не положено спрашивать, и так все знали: другого пути теперь нет, кроме как к узкому горлу Крыма, перехваченному врагом, к Перекопскому перешейку.
Те, которые не могли уснуть, видели, как поезд проскочил Бахчисарай, затем остановился где-то в степи посреди непроглядной ночи, снова медленно пошел вперед, потолкался на стрелках у Симферопольского вокзала и, наконец выбравшись из лабиринта домов и домишек большого города, пополз туда, куда и ожидалось, — на север. Но скоро поезд опять остановился. В рассветном сумраке угадывались поодаль дома и сады какого-то большого селения. Светало быстро, и скоро разглядели артиллеристы аэродром с изломанными фюзеляжами разбитых самолетов, остовы сожженных домов военного городка.
— Что за станция? — крикнули с платформы проходившему вдоль состава железнодорожнику в черном путейском кителе и татарской войлочной шапочке.
— Сарабуз, — сердито отозвался железнодорожник.
— До Перекопа далеко?
— Далеко.
Сарабуз был узловой станцией. Отсюда шли дороги на Джанкой и на Евпаторию. Когда весть об этом географическом расположении Сарабуза разнеслась среди бойцов, многие догадались, что дальше полк не поедет, останется здесь ждать давно обещанные средства тяги. И когда вдоль эшелона понеслись команды на разгрузку, все восприняли это, как само собой разумеющееся.
Разгружаться — не грузиться. И хоть 122-миллиметровая гаубица весит без малого две с половиной тонны, столкнуть ее на землю по аппарелям для толкового расчета ничего не стоит, только придерживай. Труднее потом катить по земле, особенно если дорога разбита в пыль и колеса тонут в ней на вершок.
Только вчера орудия были приведены в порядок, вымыты, вычищены, смазаны для блеску — любо-дорого глянуть. И вот теперь на них глядеть не хотелось — пыль в один миг налипла на смазку. Стволы, лафеты, щиты — все приобрело беловатый и грязно-бурый оттенок. Огневики стирали пыль рукавами, но от этого появлялись полосы, совсем уродующие вчера наведенную красоту.
Еще до восхода солнца гаубицы были рассредоточены в соседних садах, замаскированы. Возле вагонов суетились только бойцы взвода боепитания. Как муравьи, сновали они проторенной дорожкой к сараю, стоявшему вдалеке от станции и от жилья, — таскали ящики со снарядами. Да старшина Потушаев вместе со своим кладовщиком стоял возле сваленного под раскидистой шелковицей имущества своего склада. Невелико добро — старое пораздавал бойцам еще в Одессе, а новым не обзавелся, — но и то, что имелось, надо было куда-то определить. А начальник ОВС лейтенант Солодовский все не шел, не давал команды.
— Ты стой тут, — сказал Потушаев кладовщику, — а я поищу какую-нибудь сараюшку. Видно, если сами не найдем, никто нам не найдет.
Он пошел вдоль состава, но тут внезапно, как это всегда бывает, когда самолеты летят низко, сверху обрушился рев моторов и удары крупнокалиберных пуль стремительно протопали по дороге, взбив легкую пыль. Прежде чем подумал, что делать, старшина упал и уткнулся лицом в пыль. Когда самолеты улетели, он сел, опираясь на руки, по запястья утонувшие в мягкой, как пух, пыли, и расчихался. Потом поднялся на ноги и принялся отряхиваться. Не мог он, первый франт полка (что подумают о складе, если сам завскладом будет не в порядке?), даже на минуту показаться людям в затрапезном виде. Если его таким увидят огневики, то не избежать очередной клички, почище «специалиста по подштанникам».
Потушаев не успел додумать этой своей нелегкой думы, как снова услышал приближающиеся самолеты. Теперь они летели повыше и старшина хорошо разглядел их — два «мессершмитта» с испятнанными то ли грязью, то ли специальной маскировкой фюзеляжами. Старшина увидел черные точки мелких бомб и снова плюхнулся в пыль. Бомбы рванули на путях, осколки металлическим звоном резанули по рельсам, по буксам, по колесам вагонов.
— Горя-ят! — донеслось сквозь весь этот грохот.
Старшина поднял голову и оцепенел: над последними вагонами, в которых были боеприпасы, метались языки пламени. Послышался беспорядочный треск, какой бывает, когда рвутся патроны в ящиках. Старшина вскочил, увидел, как бойцы взвода боепитания бросились от вагонов в разные стороны. Но тут же разглядел, что горит только предпоследняя в эшелоне платформа, на которой были ящики с патронами, а последний вагон, со снарядами, даже еще не дымился.
В критические минуты люди ведут себя по-разному. Одни, не задумываясь, бегут прочь, вторые мечутся, не в силах перебороть страх, третьи кидаются навстречу опасности. Человек всю жизнь может ходить в смелых или в робких, но только при внезапной смертельной опасности узнается, какой он на самом деле.
Старшина Потушаев никогда не задумывался над этими сентенциями о робости-смелости. И кинулся он к вагонам с одной мыслью, вдруг охватившей его, — отцепить. Отцепить последний вагон, откатить, спасти снаряды. Без вещевого имущества полк не перестанет быть боевой единицей, а без боеприпасов гаубицы превратятся в никому не нужные игрушки.
Перед самым его лицом с платформы сыпануло какими-то щепками. Он нырнул между колес, пополз. И вдруг увидел, что кто-то его опередил: кто-то уже стоял между вагонами, крутил сцепку. Старшина узнал начальника артснабжения полка Игнатьева, вынырнул из-под платформы, сунулся помогать ему, да только помешал, на какой-то миг задержал руки. Игнатьев выругал его, крикнул, чтобы скидывал петлю с крюка. Старшина попробовал это сделать и не смог: сцепка еще не была раскручена. И заметался глазами, что бы сделать в эту секунду. Делать было нечего, и эта необходимость ждать растянула секунды в мучительную бесконечность. Платформа уже горела вовсю, пламя перекидывалось поверху, лизало стенку вагона.
Петля, которую старшина все время дергал вверх, неожиданно соскочила с крюка и упала, больной ударив по боку.
— Толкай! — заорал Игнатьев так громко, будто старшина был от него бог знает где далеко.
Они навалились вдвоем и с ужасом почувствовали, что вагон не движется. Старшина вскочил на буфер, не обращая внимания на огонь, плясавший перед глазами, уперся руками и ногами в оба вагона, стараясь оттолкнуть их друг от друга. Вдруг почувствовал, что вагон пошел, уже не доставая стенки, свалился вниз и только тут увидел, что их пятеро — толкачей. Откуда-то взялись двое бойцов и помначштаба полка капитан Носенко.
— Пошла! — радостно заорал Потушаев, вцепившись обеими руками в тарелку буфера. Оглянулся, увидел со всех сторон бегущих к вагону бойцов.
И тут что-то скользяще ударило его сзади, отбросило. И поползли, побежали перед глазами картина за картиной: блескучая гладь Волги у зеленой стрелки, сияющие купола монастыря, поплавки на тихой воде, упругая натяжка подсечки, при которой замирает, замирает, замирает сердце…
Очнулся от того, что кто-то толкал и дергал его. Открыл глаза, увидел чью-то спину с черными пятнами пота на гимнастерке и понял, что его несут двое — один держит под колени, другой под мышки.
Потушаева донесли до знакомой шелковицы, положили на что-то мягкое. Спиной старшина ощутил мешки с ветошью и подумал с горькой иронией: в кои веки попытался сделать что-то стоящее, и то не дали, принесли обратно на склад. Ему стало смешно от этой мысли, и он тихо фыркнул. И сразу сморщился от боли, резанувшей по голове.
— Ничего, герой, не такое бывает, — услышал он голос Носенко. — Раз улыбаешься, значит, порядок.
— Все улыбаются, пока в медсанбат не попадут, — сказала рядом санинструктор Липочка. Была Липочка довольно миловидная лицом, но так высока и здорова, что бойцы только по праздникам называли ее красавицей. Про нее шутливо говорили, что она родилась быть санитаркой именно в артиллерии, в случае чего вытянет раненого артиллериста вместе с орудием. — Та-ак, та-ак, — повторяла Липочка, ворочая Потушаева, словно куль с ветошью. — Чем это его, не пойму?
