сам факт того, что я открыла ту дверь. На обложке журнала было размещено мое фото, сделанное в день похорон: на нем я была в темно-синем платье и под радужным зонтиком; выражение моего лица было таким, словно я усмехаюсь. «
ИСТИННО СИНИЙ!» – гласила подпись жирным шрифтом. В подзаголовке было написано: «
Любовница Синей Бороды пришла вместо своего мужчины».
Я всегда была точкой отсчета для кого-нибудь другого. При рождении я получила фамилию отца, которого почти не знала; в школе я неизменно была младшей сестрой Наоми; в особняке Андреа назвала меня именем Тейлор, а теперь я была безымянной собственностью какого-то серийного убийцы с дурацким прозвищем.
«Темно-синяя одежда на похоронах, – писал в одной колонке какой-то самозваный эксперт, – предполагает то, что она по-прежнему ассоциирует себя с Синей Бородой». Они писали обо мне так, как будто я посетила похороны соперницы, которую помогала прикончить. Они сравнивали меня с улыбающимися женами лживых политиков и преданными фанатами преступников, ждущих смертной казни в тюрьме.
– Что ты здесь делаешь? – спросила меня сестра, сунув журнал не в ту ячейку под сердитым взглядом хозяина магазинчика.
Я не помню, как выбирала платье в день похорон Тейлор. Я помню серый дождь, сверкающую вспышками фотокамер толпу репортеров, огромную церковь, по которой эхом разносились протяжные звуки органа, всхлипывания матери Тейлор у кафедры, сводчатый потолок с перекрещенными выгнутыми нервюрами[9]. Когда я посмотрела на них, у меня закружилась голова, потолок качнулся у меня перед глазами, и на миг я преисполнилась уверенности, что он сейчас опустится на меня, словно гигантская ловушка в игровом автомате.
…У дверей своей новой квартиры я теребила латунный ключ, холодный и тяжелый – казалось, что он давит мне на ладонь, оставляя синяки. К горлу подкатила тошнота, но когда я сглотнула, во рту было сухо, словно я наелась ваты. Наоми мягко отвела мою руку от двери и сама повернула ключ в замочной скважине.
Это была просто пустая квартира. Я стояла в дверях, пока сестра открывала все шкафы, ящики, холодильник, включала и выключала все лампы, проверяла все замки́.
Мы принесли снизу несколько предметов обстановки, которые купили в магазине распродаж, потом встали в центре комнаты, озирая полупустое помещение. Я потянула за цепочку потолочного вентилятора, и пыль посыпалась на нас, словно мелкий пепел.
– Не хочешь пойти и купить что-нибудь еще? – спросила Наоми.
– Нет, – ответила я.
Из стен все еще торчали шляпки гвоздей и шурупов, вбитых и вкрученных в хаотичном порядке – словно крошечные серебристые точки. Я не могла уловить даже намек на форму того, что вешали на них предыдущие жильцы.
Я подумала о стенах в особняке Эштона – стенах, к которым даже прикоснуться было боязно, с расписанными вручную обоями и развешанными в строго выверенном порядке оригиналами картин; в этом дизайне не было ничего хаотичного. Расчет был сильной стороной Эштона. Даже то, что казалось спонтанным, на самом деле было составленным на экстренный случай планом, как те таблетки цианида.
Деревянные полы квартиры покоробились и побелели от водяных потеков под клапанами радиатора. Наоми подошла и прижала скрипучую половицу носком сандалии. Когда она подняла ногу, кривая деревяшка снова выгнулась вверх. Я снова была в своих серых кроссовках и носках – сплошной комфорт и никакого стиля. Синяя борода, синяя янтарная подвеска, миллиардер рядом с тобой – но ты в конечном итоге все равно остаешься собой, не так ли? «Я тебе говорила», – скрывалось под молчанием, которое пролегло между мной и моей сестрой, словно широкое пустое поле.
– Тебе не обязательно ударяться в аскетизм, – сказала Наоми. – Тебе не в чем каяться.
– Знаю.
– Хочешь, я останусь?
– Со мной все в порядке.
Конечно же, это было не так. Я хотела быть одна вечно, и я не хотела больше никогда быть одна. Я хотела больше никогда не отпирать никакую другую дверь, никогда не входить ни в какую незнакомую комнату. Я не хотела сталкиваться больше ни с какими загадками: не хотела получать ни одного подарка в обертке, не хотела читать ни одной книги из серии «разгадка на следующей странице», не хотела смотреть ни один фильм, заранее не зная его концовку. Я хотела избегать всего: себя, новостей, синего цвета – любого оттенка, цианового и сине-серого, сапфирового и лазоревого. Я хотела, чтобы синий цвет исчез из мира. Я хотела, чтобы небо приняло другой цвет, любой другой цвет, но оно каждый день выгибалось над моей головой, словно синяя чаша, и я была букашкой, пойманной этой чашей.
Я знала, что должна быть благодарна – за небо, за солнце, за дни на этой земле, – но я хотела сбежать, вырваться из атмосферы в черноту открытого космоса или, быть может, сложиться внутрь себя, словно оригами, чтобы видеть только черноту. Однако я знала, что даже тогда – или особенно тогда – мертвые женщины из моих снов будут ждать меня, протягивать свои костлявые, разлагающиеся руки ко мне, умоляя меня дать им лица, дать им имена.
…Тиффани, первая жертва, была также и первой из этих женщин, которую опознали после Тейлор.
При жизни она была невысокой и худощавой, с телосложением чирлидерши, белокурыми волосами, большой грудью, фальшивым загаром и маникюром «омбре», украшенным стразами. На фотографиях в Сети и на новостных стендах Тиффани стояла в позе «Ангелов Чарли», одетая в майку с надписью «Hooters»[10]. «Первая жертва гения-миллиардера была официанткой», – кричали заголовки. Тиффани, держащая прозрачные пластиковые стаканы с коктейлем цвета фламинго в обеих руках. Тиффани, показывающая в объектив средний палец с ярко-синим наманикюренным ногтем, похожим на коготь. Тиффани, делающая селфи с губами «уточкой»; с недовольным выражением лица; соблазнительно облизывающая леденец. «От стервы до жертвы», – кричали заголовки. Тиффани, целующая какого-то морщинистого типа, похожего на Хью Хефнера[11], в бархатном халате. Тиффани, возлежащая на капоте синего «Бугатти» в синем бикини, в ложбинке между грудями виднеется подвеска из синего янтаря. «Охотница за состоянием встретила ужасную смерть», – кричали заголовки.
– Вы знали ее? – спросил кассир в бакалейном магазинчике, приподняв кустистые брови, как будто я могла поведать ему какую-нибудь историю о романе на троих.
– Нет, – ответила я, обиженная тем, что он мог как-то связать меня с ней. Ногти Тиффани выглядели глупо и безвкусно. Но, может быть, это я была глупой и безвкусной. Имела ли я право осуждать мертвую женщину? И кроме того, мы попались на обаяние одного и того же мужчины, или на деньги одного и того же мужчины, или в ловушку одного и того же мужчины.
– Интересно, что случилось с остальным ее телом, –
