вся душа нараспашку. Сам весь
раскрасневшийся, радостные сопли по щекам размазаны. А с вытоптанного огорода приходит, как
застёгнутый на все душевные пуговицы, будто кому-то что-то в отместку сделал, но это тоже
радостно. Только как-то угрюмо радостно, если можно так сказать. В общем, странная это у него
какая-то забота, непонятная.
Однажды утром, видя, как отчего-то беспокойно спит сынишка, Михаил подходит к нему и опять
же шутит:
– Да спи ты, спи, чего ворочаешься? Снег сегодня не выпал.
И Ромка, к его удивлению, тут же поворачивается на другой бок и спокойно, сладко засыпает.
Автобус отправляется ещё до восхода, в темноте. На остановке, поджидая его, постукивают
ботинками и переминаются валенками несколько знакомых сельчан, которые здороваются с
Мерцаловыми: старшим и младшим.
– Дорово, Огарыш!
– Дорово-дорово! Чо, автобус-то где?
Восход ожидается ярким, потому что небо чистое, а за ночь выпала небольшая пороша, от
которой воздух в это зимнее утро теплей и мягче. Ромке не стоится на месте. Глядит он не только
вдоль улицы, как все, но и по всем сторонам, словно ожидая чего-то боольшего, чем просто автобус.
Автобус, показавшийся, наконец, в начале улицы, одновременно видят все, но Ромка ахает
первым, указывая рукой, а потом, пока тот приближается, светя матовыми фарами, всё
посматривает на отца, разделяя с ним славу первовестника. Подошедший автобус глохнет и,
словно освобожденный от затихнувшей в нём силы, катится было сам собой, упруго скрипя
шинами по снежку, но водитель надёргивает ручник, и машина замирает, тупо ткнувшись в своё
внутреннее препятствие. Дверь, застывшая за дорогу, лениво расклеивается, а Ромка уже первым
стоит около неё. «Надо будет, однако, приглядывать там за ним, а то шибко уж шустрый», –
отмечает для себя Огарыш.
Но вот все усаживаются, водитель втыкает скорость, и звук переключаемых шестерёнок
оказывается таким громким, словно его передали по динамикам через усилитель. Ромка, в
восторге от этого громкого звука, смотрит на отца, но, не прочитав на лице Михаила такого же
восторга, успокаивается.
Потом, когда автобус, то нудно, тяжело завывая, тащит себя вверх по очередному длинному
тягуну, то, словно сорвавшись, легко мчится вниз, оставляя позади клуб серой снежной пыли,
Михаил всё наблюдает за сыном, удивляясь его жадному любопытству, с которым тот смотрит на
всё новые и новые виды в лобовом незамерзающем стекле, или пытается рассмотреть что-то
сквозь глазок, протаянный дыханием на окне. Огарыш и сам неожиданно для себя смотрит через
этот его волшебный глазок. Как раз в эти минуты над сопкой поднимается солнце, в которое,
возможно, от сегодняшней ночной пороши, будто добавлены белила, и солнце всходит плоским, но
17
мягким и молочно-розовым блином. «А ведь Ромка-то едет тут впервые», – вдруг осознаёт
Огарыш, чувствуя теперь даже неловкость за свое ворчание утром. Как будто сам не был таким,
будто сам валенок не драл. Тоже всё на лыжах да на лыжах (эх, а лыжи-то были самодельными –
берёзовые, нынешние заводские куда лучше, наверное) и летом тоже, как было нынче и с Ромкой,
всё на речке да на речке. Так что всё тут законно. Пусть бегает, пока можно. Года через два это
само собой в другое русло перейдёт: сначала вместе с другой ребятней будет кислицу серпом на
полях вырубать или крапивные веники для колхозных животин готовить, а там, через годок,
глядишь, и кошары чистить возьмётся… В колхозе иначе и не бывает.
Дорога до города не длинна, но Ромку, несмотря на его оживлённость, укачивает. Прислонив
голову к отцовскому плечу, он пытается сонно смотреть вперёд. Всё, что находится далеко
впереди: заснеженные кусты, склон близкой сопки, обочина дороги – всё кажется неподвижным, но
ближе всё это неподвижное вдруг срывается, превращаясь вместе с дорогой в какой-то жидкий
поток, гулко всасываемый автобусом. Хорошо, тепло и уютно наблюдать за ним…
Михаил, почувствовав, как сын полностью расслабился, уйдя в сон, приобнимает его, чтобы он
не стукнулся о хромированную трубку впереди. На душе хорошо: завывающий автобус тащится на
склон, так что от мотора по автобусу идёт более густой поток тепла, а Ромка уютно сопит под
мышкой. «Ну да ничего, что едешь тут впервые, – размышляет Огарыш, – успеешь ещё,
наездишься, наглядишься на эту дорогу, жизнь-то у тебя длинная». Ромку он воспитывает
намеренно строго, стараясь ласками не осыпать и попусту не жалеть. Ведь если быть к нему более
ласковым, чем другие отцы к своим чадам, так Ромка потом когда-нибудь, когда ему всё откроется,
будет думать, что его специально жалели и задабривали, что ли… Теперь Огарышу даже странно,
что когда-то он намеренно пытался держать себя с ним так, «как будто это твой сын и есть».
Сейчас невозможно представить обратное: то, что это сын не его, тем более что давно уже
Огарыш замечает в Ромке свои привычки. Поначалу даже дивился этому, считая, что привычки
передаются только по крови, а вот, оказывается, и не только. Удивлялся он когда-то и
возникающему в себе чувству отцовства, полагая, что чувство это рождается от продолжения
крови, что отцовство завязывается самим зачатием, а для него, оказывается, и самого ребёнка
хватает. Впрочем, этим открытиям уже много лет – Огарышу давно уже привычно, что у него есть
сын. Сын да и сын: чего тут такого? Легко вздохнув, Михаил осторожно гладит Ромку. «А
пальтишко-то у него какое тоненькое – крылом пробьёшь… А худой-то он какой, худой-то! Все
рёбрышки можно пересчитать, – растроганно думает Огарыш, – ну да ничего, вырастет мужичок…
Глазом моргнуть не успеешь – вырастет. . Всё вроде бегал, мешался, ничего не понимал, а теперь
уж всё, можно сказать, настоящий человек получается… Потом в армию пойдёт. А вернётся скажет
– ну что, здорово, батяня!» Михаил Мерцалов ловит себя на том, что, пожалуй, впервые за всю
жизнь так спокойно и задумчиво предаётся каким-то, понимаешь ли, мечтам. И вообще
удивительными кажутся ему эти минуты. Никогда ещё так близко не воспринимал он сына. Может
быть, оттого, что никогда не сидел вот так, прижимая его к себе? А ведь сын-то – это опора, как ни
говори, вот что ещё надо понимать. Раньше Ромка был вроде ближе к матери, но, видно, пора уже
учить его мужскому уму-разуму. К тому же раньше, уж чего там скрывать, таилось в глубине души
опасение, что всё-таки отыщется его родная мамка, да заберёт. Что, разве таких случаев не
бывало? Но и эти опасения уже позади. «Да теперь-то я за него кому хошь глотку перегрызу», –
думает Огарыш, невольно пристукнув жёстким кулаком по блестящей трубке впереди. Сама
крепость этого
