народа…
Но знал Романов и другое, не менее важное: о реабилитации тысяч армейцев в предвоенные годы. Тогда Берия возглавлял НКВД, и без его разрешения ни одного заключенного не отпустили бы. Проявил себя Лаврентий уже в войну и в руководящей области. Будучи заместителем председателя Государственного комитета обороны и отвечая за производство боеприпасов и вооружений для фронта, он обеспечил их производство в необходимом количестве, чем во многом обеспечил нашу победу.
В ту последнюю тюремную ночь Романов почти не спал. Если и вздремнул немного, то перед самым рассветом. Все остальное время в голове его была сумятица: то вспоминалось далекое прошлое, то переносился он мысленно в сегодняшний день, то думал о будущем, представлявшемся почему-то совсем не радужным. Ведь клеймо пленного, как бы ты потом ни отличился, все равно останется с тобой… А его ой как нелегко нести! Не станешь же каждому доказывать, что очутился ты в руках врага не по своей воле, а в весьма плачевном физическом состоянии, что никогда и в мыслях не допускал измены Родине и боролся с врагом в любых, самых невероятных условиях… Кто у нас правильно поймет и оценит такое? Это за границей сумели осознать случившееся и даже наградить его орденом. А в России-матушке тут царит полный беспредел: Женевскую всемирную конвенцию о бережном отношении к военнопленным заткнули за пояс… Да о ней просто никто не знает, и несчастных людей, попавших случайно и уж, конечно, не по своей воле в руки врага, пусть даже отличившихся потом в боях, все равно клеймят беспощадно…
Все самые худшие опасения его оправдались буквально на другой же день. Утром после завтрака его снова посетил Берия. Он сдержал свое обещание; поговорил с Верховным насчет Романова. Когда Лаврентий сообщил об этом Михаилу Афанасьевичу, у того сердце замерло.
– И что же сказал товарищ Сталин? – со страхом спросил он, не ожидая ничего хорошего.
Берия был умнейшим мужиком и сразу понял, что творится в душе у собеседника. Он усмехнулся и, неторопливо поправив очки, одобрительно протянул:
– Он понял твое стремление остаться в армии и даже одобрил его. Все правильно, сказал, у военного человека служба всегда стоит на первом месте. Вот только два условия имеются для того, чтобы снова надеть тебе погоны.
– Какие? – почему-то с еще большим страхом, словно предчувствую какой-то подвох, спросил Романов хриплым голосом.
Берия посмотрел на него с пониманием, вздохнул и тихо пояснил:
– Генерала мы тебе дать не можем. Все-таки плен!.. И потом, надо сдать орден Бани. Вернуть его в английское посольство. Сам понимаешь, негоже советскому офицеру носить заграничную бляшку… Только давай без выпендрежа, Романов! Скажи сразу – да или нет.
Что оставалось делать Михаилу Афанасьевичу? Отказаться от возвращения в армию он просто не мог. Все его существо восставало против. И в то же время было так смертельно обидно…
– Может, в гражданке тебе работенку подыщем? – после паузы смущенно предложил Берия, заметивший колебания и неуверенность Романова. – Там тоже дел невпроворот.
– Нет! – уже твердо и безоговорочно заявил Михаил Афанасьевич. – Вся моя жизнь принадлежит армии!
– Я почему-то был уверен в этом, – сказал Берия со вздохом облегчения. – Ну, будь здоров! – протянул он руку.
На том они и расстались, чтобы больше уже никогда не увидеться…
Через пару часов Романов, получив все свои вещи и необходимые документы, покинул Бутырку.
Глава 14
Возвращение Михаила Афанасьевича домой было воспринято с огромной радостью. Все близкие и друзья обнимали и поздравляли его, натащив вина и разных закусок, устроили настоящий пир. Жена знала о его пленении и, поскольку никаких сведений о судьбе мужа больше не получала, считала, что он сгинул, и она осталась одна с чужим ребенком на руках.
Сама Виноградова (в замужестве она оставила свою девичью фамилию – так ее все знали на службе) продолжала работать начальником «Военторга». Ей подчинялись десятки людей и дел было невпроворот, так что уделять время воспитанию девочки не было никакой возможности. Этим занималась нанятая ею няня, а потом воспитатели детсада и учителя школы.
Катюшка подрастала, и отношения между ними становились все прохладнее и острее. Привыкшая к безусловному повиновению подчиненных, Юлия Борисовна требовала того же и от названой дочери, не терпела никаких возражений. А та, росшая в одиночестве и привыкшая поступать по-своему, нередко перечила ей и в результате очередного скандала получала строгие наказания. Отношения их ухудшались с каждым годом. И Романов не мог этого не заметить.
Радость его возвращения была тем самым сразу омрачена. Оставшись вскоре наедине с дочерью, он напрямик спросил ее:
– Скажи мне откровенно, Катюша, у вас с матерью нелады?
Та опустила глаза и, помолчав, тихо уронила:
– А у меня нет матери.
– Кто же тогда вырастившая тебя Юлия Борисовна?
– Ну что ты спрашиваешь, папа? – поморщилась дочь. – Прекрасно же знаешь…
– Я хочу это услышать от тебя, дорогая. Только честно!
Катерина резко посмотрела ему прямо в глаза и, поджав губы, неожиданно выпалила:
– Злая мачеха!
Михаил Афанасьевич ожидал услышать все, что угодно, только не такое заявление, и растерялся. Дочь по прямоте натуры, видимо, была вся в него… Помолчав, сдавленно спросил:
– Неужели все так плохо?
– Хуже, думаю, не бывает.
– Ну и что же мы будем делать в таком случае? Может, мне сразу развестись с Виноградовой?
Она посмотрела на него укоризненно.
– Ну что ты, папа? К чему такие опрометчивые решения! Вы же с ней раньше хорошо жили. Зачем же вдруг все рушить? А я уже притерпелась, привыкла. Да и она при тебе, надеюсь, не будет ко мне столько резка и непримирима. Давай не будем торопиться с выводами: жизнь покажет, как лучше поступать дальше.
Романов посмотрел на дочь не без удивления. Такая маленькая, еще девчушка, а рассуждает здорово, словно философ. Молодец! Вот как, значит, жизнь ее выучила…
Откровенный разговор с женой на эту же тему оказался тоже не из легких. Юля сразу поняла, в чем дело, и резковато спросила:
– За дочку решил заступиться? Уже нажаловалась… Да ежели их, молодых, в руках не держать, знаешь, что может получиться?
– Но надо ж и меру знать, наверное, – возразил Михаил Афанасьевич и, обняв жену, по которой очень соскучился, примирительно сказал: – Давай не будем ссориться. Нужно только нам помягче друг к другу быть. Мы – единая неразрывная семья. В заключении я это особенно остро почувствовал. И готов все силы приложить для того, чтобы мы все были счастливы.
Наверное, супруга поняла его и в душе согласилась, потому что сказала:
– Я так рада, что
