был выслать. Квартира и отопление были казенные; стол готовый, платье в Дерпте было недорогое и прочное. Но тут явилась на сцену борьба благодарности и сыновьего долга с любознанием и любовью к науке. Почти все жалованье я расходовал на покупку книг и опыты над животными, а книги, особливо французские, да еще с атласами, стоили недешево; покупка и содержание собак и телят сильно били по карману. Но если, по тогдашнему моему образу мыслей, я обязан был жертвовать всем для науки и знания, а потому и оставлять мою старушку и сестер без материальной помощи, то зато ничего не стоившие мне письма были исполнены юношеского лиризма»[14].
Пирогову совсем недавно минул 21 год. Он молод и горит желанием не только повидать свой родной город, где прошло его детство и юность, но, полный молодого задора и довольный своими успехами в науке, хочет «…показать себя и свое перерождение и перестроение на другой лад. Пусть-ка посмотрят на меня мои старые знакомые и родные и подивятся достигнутому мной прогрессу; пусть воочию на мне убедятся, что значит культурная западная сила».
Денег на дорогу, конечно, не хватает, но хватает находчивости. Он предлагает разыграть среди своих товарищей лотерею, и они его поддерживают. Пирогов находит свои старые серебряные часы, пусть и не очень надежные, старый самовар, «Илиаду» в переводе Гнедича и еще несколько ненужных русских и французских книжек. Лотерея, проведенная среди добрых товарищей, решивших ему помочь, позволила собрать более сотни рублей, и с оказией Пирогов помчался в Москву, где после встречи с родными делает визиты.
«Москва, т. е. знакомая мне среда в Москве, не могла мне не показаться другой… и вот, что прежде меня привлекало на родине, потому что известно было только с одной привлекательной стороны, то сделалось противным через сравнение, открывшее мне глаза. И пятинедельное мое пребывание в Москве ознаменовалось целым рядом стычек. Куда бы я ни появлялся, везде находил случай осмеять московские предрассудки, прогуляться на счет московской отсталости и косности, сравнять московское с прибалтийским, т. е. чисто европейским, и отдать ему явное превосходство…
Матушку я хотел уверить, что немцы протестанты лучше, что вера их умней нашей, и как обыкновенно одна глупость рождает другую, то я, споря и горячась, перешагнул от религии к родительской и детской любви и довел любившую меня горячо старушку до слез»[15].
Встретившись с университетским профессором Альфонским, которому он сдавал экзамен по хирургии, Пирогов стал рассказывать ему про знаменитый рефрактор в дерптской обсерватории, на что Альфонский равнодушно (Николай Иванович даже выразился сильнее – преравнодушно) говорит ему: «Знаете что: я, признаюсь, не верю во все эти астрономические забавы; кто их там разберет, все эти небесные тела!» Потом они перешли к хирургии, и Пирогов сел на своего любимого конька – перевязку больших артерий. И опять разочаровался ответом своего бывшего наставника.
«“Знаете что, – говорит опять Альфонский, – я не верю всем этим историям о перевязке подвздошной, наружной или там подключичной артерии; бумага все стерпит”. Я чуть не ахнул вслух. Ну, такой отсталости я себе и вообразить не мог в ученом сословии, у профессоров»[16]. И другие встречи в Москве глубоко разочаровали молодого человека, проучившегося 4 года в Дерптском университете. «Каждое посещение моих московских знакомых давало только пищу обуявшему меня духу противоречия. Все в моих глазах оказывалось отсталым, пошлым, смешным… В Дерпте не водятся профессора, считающие астрономические наблюдения пустой забавой; хирургические операции, давно вошедшие в практику, невозможными; всех своих коллег – подлецами; нет и дам, усматривающих в каждом студенте якобинца, а в своих супругах – европейские знаменитости!»[17].
Конечно, здесь налицо юношеский максимализм. Однако несомненно 4 года напряженной учебы в профессорском институте при Дерптском университете, в окружении профессоров с европейским менталитетом не прошли для Пирогова даром и, очевидно, для других его товарищей, направленных из российских университетов. Безусловно, они приобрели много, и еще больше, когда после защиты диссертаций были направлены для дальнейшего усовершенствования в европейские университеты. И здесь надо еще раз с благодарностью вспомнить академика Российской академии наук, эстонского профессора-физика Г. Ф. Паррота, который предложил русскому царю такой способ подготовки талантливых молодых россиян для будущей профессорской деятельности в российских университетах.
* * *
После возвращения в Дерпт Пирогов приступил к завершению диссертации, которая была защищена в 1832 г., когда ему было всего 22 года. Диссертация, написанная по традиции того времени также по-латыни, была озаглавлена «Num vinctura aorta abdominalis in aneurysmate inguinali adbibiti facile ac tutum sit remedium? (Является ли перевязка брюшной аорты при аневризме паховой области легко выполнимым и безопасным вмешательством?)».
Тема диссертации, как и многие другие работы Пирогова, посвященные изучению актуальных проблем перевязки сосудов, отвечала насущным запросам хирургии первой половины XIX столетия. Показаниями для их перевязки являлись прежде всего аневризмы. Однако перевязка магистрального сосуда, пораженного аневризмой, что рано или поздно заканчивалось ее самопроизвольным разрывом и фатальным исходом, также таила не меньше опасности, связанной с нарушением кровообращения, вызванным лигатурой этого сосуда. Большинство таких операций заканчивались летальным исходом.
Производя многочисленные эксперименты на животных, Пирогов смог установить, что различные животные по-разному реагируют на перевязку аорты. При этом потенциальные возможности сосудистой системы у животных оказались гораздо выше, чем у человека. В диссертации большое внимание было уделено коллатеральному кровообращению и механизмам его развития, о котором в то время было известно очень мало. Пирогов доказал, что успех перевязки магистрального сосуда во многом зависит от наличия и развитости прежде всего коллатерального кровообращения. Им было установлено, что не все участки брюшной аорты равноценны в функциональном отношении при ее перевязке. Пироговым было показано, что важнейшим условием перевязки такого крупного магистрального сосуда, как брюшная аорта, является его постепенно проводимое пережатие, во время которого и происходит включение коллатерального кровотока.
Диссертация Пирогова обратила на себя внимание современников. Она была переведена на немецкий язык и напечатана в Берлине в журнале, выходившем под редакцией известного профессора Карла Грефе.
Вот как оценивают эту работу Пирогова последующие поколения отечественных хирургов.
А. Н. Максименков (1961): «Диссертация Пирогова в истории развития хирургии занимает особое место, так как она содержит ряд принципиальных положений, определяющих анатомо-физиологический подход хирурга к перевязке сосудов» [49].
Н. Ф. Фомин (2004): «Диссертация Пирогова послужила толчком для дальнейшей разработки проблемы коллатерального кровообращения. Продолжателями дела Пирогова явились известные русские хирурги и анатомы – С. П. Коломнин, В. А. Оппель, П. Ф. Лесгафт, В. Н. Тонков, В. Н. Шевкуненко, Б. А. Долго-Сабуров, Е. А. Дыскин, И. В. Гайворонский и их школы. Проблема коллатерального кровообращения оказалась неисчерпаемой. Она до сих пор составляет фундаментальную основу как теоретической, так и клинической патологии» [50]. Действительно, дальнейшее
