Она опиралась на мою руку, разгоряченная и задумчивая. Нам нужно было сделать кое-какие покупки и хотелось рассеять усталость, развлечься, расслабиться. После ужина мы прокатились по Шоссе[11] до виллы Минович. Во время прогулки она говорила мало и казалась озабоченной. Только забравшись в низкую широкую кровать и свернувшись по своему обыкновению клубочком среди белоснежных подушек, она прошептала, словно про себя:
— Уф ... уж эта философия! — с досадой, как если бы сказала: «Уф ... уж это платье» или «Уф ... эти туфли», которые ей жмут.
— Да что тебе сделала эта философия, моя девочка?
— Ничего не понимаю ... ничегошеньки ... — Большие голубые глаза ее омрачились печалью.
— Как? После того как ты почти два года слушала курс философии, ты установила, что ничего не поняла?
— Да отстань ты ... никогда я ничего в этом не понимала ... Чего они добиваются, все эти философы?
— Чтоб ты их любила ... думаю, ничего более ... Вот такая безобразная девица, как ты...
— Послушай, я говорю серьезно. И я очень тебя прошу...
— Да как же серьезно, дорогая моя, если ты хочешь знать, чего хотят философы?
Мягкий свет лампы, приглушенный абажуром, золотил ее белую кожу на белизне больших квадратных подушек и крахмального полотна простынь.
— Послушай, у тебя прошел синячок, который ты себе набила на коленке, когда вчера ушиблась о стул? — Я приподнял с колена легкую рубашку.
Она резким движением одернула подол.
— Оставь это и ответь на мой вопрос.
— Как, дорогая, ты всерьез желаешь знать, чего хотят философы?
— Да ... — Она насупилась, как ребенок, просящий луну с неба или жар-птицу.
— Не знаю...
— Как не знаешь? Тогда почему ты выступаешь в университете?
— Ну, а что делать? Так вот и выступаю...
— А почему же люди говорят, что ты знаешь?
— Кто это говорит такую ерунду?
— Ну, брось, ты просто не хочешь мне объяснить. — Голубые глаза потемнели, влажная нижняя губка кривится от досады.
Мне хотелось расцеловать ее, такую по-детски надутую.
— Но, дорогая, я, ей-богу же, не знаю...
— Объясни то, что знаешь ... Что ты хотел сказать сегодня, когда говорил о «метафизическом беспокойстве»?
Я удивился тому, что она уловила это выражение, но, вероятно, оно запомнилось ей подобно тому, как туристу в музее западает в память какой-нибудь экспонат любопытной окраски.
— Метафизическое беспокойство? — И я глубоко заглянул ей в глаза. — Это бывает, когда смотришь в большие женские глаза...
— Ты опять...
— ... Когда чувствуешь, что мир безграничен, а мы так малы, что красота небезупречна и преходяща, что справедливости достичь нельзя и что мы никогда не познаем истины. И когда от этого становится грустно ... Когда любишь цветы и улыбаешься, видя людей вроде Нас Георгидиу, которые ни о чем не подозревают и погружены в свои расчеты...
Длинные ресницы дрогнули, словно глядясь в осененные ими голубые воды.
— Не можем познать истину? Как? Справедливости достичь нельзя? — И, вслушиваясь в себя, мгновение спустя: — Красота небезупречна и преходяща?
— Да, любимая, истины нам не познать никогда ... никогда ... Справедливости на этом свете не установить ... Да и красота небезупречна и преходяща — так же как вот это пятнышко над твоим коленом.
— Фу, какой ты противный, — проворчала она, обманувшись в своих ожиданиях.
— Вот две недели назад у тебя был такой насморк, что никто не смел тебя поцеловать, и носик у тебя распух и покраснел ... Но ведь могло быть и хуже ... У тебя, например, мог разболеться живот...
— Ах, да замолчи ты со своими глупостями ... Скажи лучше, что такое философия.
— Но я очень боюсь, что тебе это тоже не понравится и ты велишь «замолчать» и философии. Бы, женщины...
— Пожалуйста, без: «вы, женщины». Я — это я ... Я — это не «женщины».
Я потянул ее за носик, и она отмахнулась ладонью, как от пчелы, и снова состроила вопрошающую рожицу.
— Подожди, я сначала поправлю абажур, чтобы твоя головка была освещена. Не могу говорить с тобой, когда не вижу твоих глаз. Это вызывает во мне «метафизическое беспокойство». — И повернув большой зеленый абажур лампы для чтения, я озарил жену светом. Вся ее теплая живая фигурка была воплощением вечерней радости.
— Ты снова за свое ... А я думала, что ты стал серьезным ... И она схватила за кружевной уголок пуховую подушечку.
— Дорогая, философы, как и все дети, захотели прежде всего узнать, кто создал мир.
— Как кто? Господь Бог...
— Да? А ты забыла вопрос: «А кто создал Бога, папочка»?
—?! — удивилась она, широко раскрыв глаза и сложив губы трубочкой.
— Конечно. Им особенно захотелось узнать, что случается с человеком после смерти. Существует ли душа? И смертна ли она? Но вскоре они увидели, что разгадки не найти и ничего потустороннего познать нельзя; став скромнее, они попытались получше узнать мир, в котором мы живем. Конечно, почти все занимались и религиозной метафизикой, но у большинства главным вопросом в их трудах было: что такое наш мир?
— Чем же он может быть? — Она была удивлена, что философы задавали столь простой вопрос.
— Чем? Тебе кажется, что ответить так легко?
—?!
— Дорогая моя, уже с самого начала стало очевидным, что и на этот вопрос нет ясного ответа. В течение трех тысяч лет, а может быть и дольше, мыслители пытаются разгадать: что такое этот мир? Что в нем доступно познанию?
Те, кто ищет ответа, именуются философами, а сумма их ответов — философской системой. Поэтому в основе философии лежит так называемая теория познания. Вот, например, Мотру — профессор логики и теории познания.
Она, казалось, была раздосадована, разочарована; чуть поправила белую рубашку на округлых нежных плечах.
— Но ведь познанием мира занимается наука? К чему тогда еще и теория познания?
Ее, как и всех профанов, удивляло, что философия занимается вещами, по их мнению, чрезвычайно простыми; ведь всегда кажется, что нет ничего проще аксиомы. Так студенты, изучающие высшую математику, удивляются, когда их просят доказать, что трижды семь равно семью три.
— Это совсем другое дело, некрасивая девочка ... К тому же большинство философов отрицали возможности науки.
— Как это так? — наивно спросила она.
— Они говорят, что, за исключением того, что относится к формализованному, а не к реальному, то есть, за исключением математики и всего, что с ней связано: геометрии, механики и физики, мы вообще не можем ничего знать достоверно. Понимаешь: «достоверно».
— Как же это? А медицина?
— О медицине и говорить нечего. Ее указания противоречивы и определяются модой. Некоторые считают, что за две тысячи лет она не достигла никакого прогресса, за исключением хирургии, которая является простой техникой. Медицина и сейчас не в состоянии вылечить обыкновенного насморка, да ты и сама убедилась, что мне пришлось прождать две недели, прежде чем поцеловать тебя как следует...
— А! и она сердито шлепнула меня пуховой думкой по голове.
— Десятки лет медицина рекомендовала нервнобольным холодный душ, а теперь запрещает его, как смертельно вредный, особенно для нервных людей, заменив его шотландским душем. Полвека рекомендовали тщательно проваривать пищу, а теперь велят есть почти сырое, чтобы не терялись витамины. Медицина рекомендовала операцию аппендицита, затем отказалась от нее, рекомендовала интенсивное лечение, чтобы потом прибегнуть к стимуляторам, а теперь снова — поворот к старому. На днях я прочел, что, по мнению одного врача, грязная речная вода полезнее для питья, ибо в ней содержатся бактерии, необходимые для организма, и этот врач выступает против фильтрования. Некоторые доктора, кажется, и против проветривания спальных комнат, чтобы во время сна не потреблялось слишком много кислорода и отдых был бы более полноценным; при этом они ссылаются на птиц, которые спят, спрятав голову под крыло. Раньше был принцип: «мы перевариваем пищу больше ногами, чем желудком», а теперь некоторые рекомендуют послеобеденный сон по примеру животных, отдыхающих после еды. Туберкулезникам настойчиво предписывали высокогорный воздух, а после того, как в горах умерли сотни и тысячи больных, остальных спустили пониже. Кроме того, многие задаются вопросом, не вызвана ли самая страшная болезнь — рак — переизбытком принимаемых лекарств, тем самым признавая, что мы ничего не достигли, ибо на смену кажущемуся выздоровлению приходит более зловещий и грозный недуг. Во всяком случае, отмечено, что народности, не знающие медицины, живут здоровее и дольше, чем те, кто каждую минуту бегает к докторам. Я привел лишь один пример. В остальных науках — то же самое. Стоит ли говорить об истории? Ты видела, как ее высмеял Анатоль Франс. Впрочем, философы думали не только о медицине, но обо всем том, что может быть объектом познания. Мы ничего не можем знать достоверно.
— Я не понимаю ... Как это не можем?
— Послушай, я тебя спрошу иначе. Как мы познаем мир?
