Вплоть до последнего чуда, творимого объятием.
Прошло не так много времени после семинарского доклада. Как-то раз, гуляя по Шоссе, мы с женой встретили мою кузину Анишоару, вышедшую замуж за богатого помещика, владевшего имением под Чульницей. Стояло самое начало мая, из почек уже выбрызнули трубочки листьев, но ветви деревьев казались еще чернее. Весна выманивала людей на солнце, словно ящериц. В просохших аллеях там и сям ложились яркие солнечные блики. Анишоара отправила машину вперед и медленно шла по аллее нам навстречу, словно олицетворение юной чернокудрой красоты.
Когда мы были бедны, то почти не виделись с этой кузиной, весьма «светской» дамой, которая владела в Бухаресте большим особняком и жила на широкую ногу. Она была одной из тех элегантных женщин, о которых всегда все осведомляются, будь то на улице или в театре. У нее было прозрачное, как фарфоровое яичко, лицо, большие черные глаза классической миндалевидной формы, тоненькие, чуть приподнятые к вискам брови. Носик, от которого к верхней губке шла чуть заметная нежная ложбинка, имел тот же тонкий и четкий абрис, что и губы, придавая лицу выражение легкой надменности. Однако родинка на левой щеке, чуть повыше ярко-алого рта, располагала к некоторой фамильярности. Но подчеркнутая твердость очертаний лица соединялась с чрезмерной вялостью хрупкого тела, похожего на цветок, взращенный во тьме. Вероятно, причиной были бессонные ночи, или — кто знает? — болезнь.
Теперь она словно впервые открыла мою жену: «Боже, как она очаровательна ... Посмотри только, какая прелесть! Право же ...» Жена моя была счастлива и улыбалась, как школьница, польщенная тем, что понравилась столь утонченной даме. Женщины весьма чувствительны к подобным предпочтениям. Последовала цепочка взаимных приглашений, и в конце концов мы стали видеться почти каждый день, особенно после того, как в Бухарест, после окончания полевых работ в имении, вернулся муж Анишоары Иоргу. Перемена произошла с быстротой таяния снега на полях. Мы тоже превратились в светских людей. Семейные праздники у знакомых, приглашения к приятелям, вечерние рестораны, летние сады, танцы стали нашим постоянным времяпрепровождением. В мае на Шоссе близ ипподрома было устроено несколько грандиозных «битв цветов», в которых мы, разумеется, принимали участие, сидя в автомобиле Анишоары, заваленном сиренью, розами и гвоздиками. Я каждый раз страдал от этого, словно от мучительных медицинских процедур, но жена моя в этой обстановке роскоши открыла новые возможности, подобно человеку, обнаружившему в себе скрытый талант и каждый день находящему ему приятное и разнообразное применение; красивое платье, изящные туфли, шляпка, обед с нарядными гостями, которые другим казались одинаковыми или без особых примет, для моей жены отличались коренным образом друг от друга — словно на рекламе в аптечной витрине, где рядом с тонкой выхоленной рукой нарисована другая, загрубелая и прыщеватая: «До и после употребления крема Икс».
О старых друзьях теперь и речи быть не могло. Не только потому, что они недостаточно хорошо одевались для тех мест, которые мы теперь посещали, но для такого времяпрепровождения у них не было и материальных возможностей. Раньше, когда мы ходили куда-нибудь всей компанией, я, разумеется, всегда платил по счету, но теперь ввиду высоких цен я не стог бы этого делать. Впрочем, такие расставания становятся неизбежными, если расходы растут. Когда поднимаешься на одну ступень выше, кому-то предназначено остаться внизу, невзирая на сантименты.
Примерно в это же время жена моя стала заниматься моей внешностью. Я знал, что в университете меня причисляют к «прилично одетым» студентам. Я был высок, элегантен, но, правда, всегда ходил в одном и том же костюме, пока он не изнашивался, и только тогда заказывал другой ему на смену. То же было и с галстуком. Я покупал новый только после того, как прежний терял всякую форму. Само собой разумеется, что я подбивал подметки на ботинках до тех пор, пока сапожник считал починку возможной. Но поскольку у меня была стройная фигура и покупал я всегда, с моей точки зрения, хорошие вещи, то у меня не было причин тревожиться. Поначалу жена моя довольствовалась тем, что гладила мне костюм, поправляла узел галстука и каждый день клала в верхний кармашек чистый платок. Потом она купила мне три новых галстука и полдюжины платков из тонкого полотна. Казалось, мое безразличие к одежде ее беспокоит. Правда, в один прекрасный вечер я сам заметил разницу между мною и танцорами, посещавшими дом Анишоары. Во-первых, я сообразил, что нельзя носить рубашку по три дня. Кроме того, у меня были слишком широкие манжеты с вывороченными наружу краями, а у танцора, на которого я смотрел, узкие, плотно прилегающие манжеты охватывали кисть, словно шелковые наручники. Носки моих ботинок обнаруживали тенденцию задираться кверху, а его ботинки были гладкими, как новые. Он, казалось, только что подстригся, был безукоризненно причесан. Вообще он выглядел гораздо более аккуратным и ухоженным, чем я, несмотря на мою привычку ежедневно принимать ванну.
Через два-три дня моя жена с некоторым смущением дала мне совет, подтекст которого я угадал.
— Не плохо бы тебе заказать два костюма. Ведь если носить костюмы по очереди, они лучше сохраняются, право, Штефан ... — И еще: — Не клади ты в карманы книг!
— Дорогая, но ведь надо будет возиться с примерками...
— Ну что ж делать ... и к тому же лето наступает ... Не заказать ли тебе три рубашки из чесучи? Или лучше — сразу полдюжины?
Я понял, что в душе она проводила сравнения, которые были не в мою пользу, и это ей было неприятно, хоть она и не показывала вида.
Я почувствовал, что в ее глазах это был не единственный мой недостаток. По-видимому, те снобы, которыми она теперь восхищалась, обладали своим особым стилем, которого у меня не было. И я видел, как день ото дня жена моя, поглощенная своими заботами и увлечениями, все более отчуждалась от меня.
Скоро моя жизнь превратилась в непрерывную пытку. Я знал, что жить без моей жены я не могу. Как войско, которое подготовило атаку в определенном направлении, так и я уже не мог изменить исходного рубежа моей любви. Во всех моих планах, во всех будущих радостях фигурировала одна она. За столом, по ночам, в летнем саду я, не слушая того, что говорит мне сосед или соседка, нервно прислушивался к обрывкам беседы моей жены с элегантным кавалером рядом с ней. Я больше не мог читать, забросил университет. Однажды я нашел на ее столе неотправленное письмо к какому-то господину в Бырлад. Я торопливо вскрыл его, презирая самого себя.
«Господин Костикэ, Вам надо было бы приехать сюда, но это дорого стоит, и я, по совету депутата, обратилась к юристу. Тем не менее нужно подождать, и не сердитесь, что я сама посылаю вам вперед 180 лей, пенсию за первый месяц. Ну и задам я вам с госпожой Софикой, если вы не вернете мне эти деньги, когда начнете получать пенсию официально», и так далее.
В доме Анишоары мы познакомились с неким адвокатом, любителем танцев и любимцем дам; он их обучал — даже тех, которые, по общему признанию, превосходно танцевали — новому модному танцу — танго. Я диву давался, как послушно эти хорошенькие, живые и грациозные женщины повторяли в его объятиях движения, которым он их учил, как терпеливо проделывали они по десять раз подряд одно и то же па, с каким противным самомнением он делал им замечания. Его тоже принесла война из парижских кабаре, и он вместе с нами и еще с двумя-тремя молодыми парами входил в «нашу банду», как не без гордости выражались дамы.
Конечно, я иногда задаюсь вопросом: не я ли сам причиняю себе такие муки, и может ли всякий, кто повествует о любви, без колебаний говорить от имени других; мне кажется, что никогда не нужно прибегать к изложению в третьем лице: ведь чувства, которые ты испытываешь, непередаваемы, а слова, их обозначающие, не выражают одинакового смысла, и даже когда речь идет об одном и том же чувстве, напряженность и длительность его могут быть бесконечно многообразными; так, один человек жестоко страдает от того, что его жена пожимает под столом руку соседа, а для другого это сущие пустяки. Каждый любящий — одинокий путник, единственный в своем роде на белом свете, и он только гадает, испытывают ли подобные чувства другие люди, поскольку он общается с ними лишь посредством столь несовершенного способа, каким является слово.
Я говорил себе, что, быть может, вижу непомерно много дурного там, где его и нет. Например, многие люди моего круга, прибегая к одному из упрощенных и глупых определений, твердят мне, что я так страдаю лишь потому, что я «ревнивец», то есть мучаюсь без достаточных оснований, главным образом в силу своего порочного душевного склада, несообразного ни с нормой, ни с реальностью. На самом же деле это одна из формул той нелепицы, которую представляет собой метафизическая концепция любви, — формула, которая в действительности ничего не объясняет, наподобие другого метафизического определения ничего не объяснявшего в физике, но, однако, весьма ходкого несколько десятилетий назад: «Природа не терпит пустоты».
