Тут же был фон Риббентроп, похожий на Мефистофеля; Риббентроп, державший в руке бокал с шампанским… Фрау Геббельс — одна, без своего карликоватого мужа… ассортимент чернорубашечников… пара чиновников и несколько незамужних Эльз — еще ожидающих своих Лоэнгринов.
Фрау Геринг сразу же заметила вошедшего.
Она подошла к двери, улыбаясь.
Браун почувствовал, что стебли лилий в его руках становятся горячими и потными.
Он щелкнул каблуками и поклонился.
— Честь имею приветствовать вас, сударыня, — сказал он, краснея. — Мои товарищи послали меня передать вам, что они счастливы и горды тем, что им выпало на долю играть в государственном театре.
Фрау Геринг захлопала своими пухлыми руками.
— Слушайте, слушайте все, — воскликнула она. — Вот мой коллега! Он играет на моей старой сцене. О, как я тоскую по ней, несмотря на свое счастье!
— Эта сцена без вас, фрау Геринг, уже никогда не будет такой, какой она была прежде.
— Умный мальчик! — сказала она, смеясь.
— Вот цветы, фрау Геринг.
— Ах да… цветы… конечно… Я поставлю их… подождите…
Она огляделась через плечо, как бы обыскивая комнату глазами.
— Вот, — сказала она, слегка касаясь его руки. — Туда! Отнесите цветы ему.
Браун быстро оглядел группу мужчин, стоявших у камина. Он чувствовал себя невыразимо глупо.
Итак, он явился сюда не для того, чтобы выполнить свою миссию, не для того, чтобы освободить свою страну от безумного убийцы, а для того только, чтобы отдать цветы этой толстой женщине.
— Простите, — сказал он. — Которому из этих господ должен я передать цветы?
— Не сюда, — воскликнула она нетерпеливо. — Вон туда, в угол! Фюреру!
— Фюрер!
Северин Браун почувствовал, что теряет всякое душевное равновесие.
Цветы теперь оттягивали его руки, как цепи.
— Пойдите к нему, — продолжала фрау Геринг. — Отдайте цветы ему.
Беспомощно оглянувшись на нее, он весь в поту прошел через комнату: ему чудилось, что пол проваливается у него под ногами.
Там в углу сидел Гитлер.
Он был один, его голова была низко опущена, он был в задумчивости.
Около него не было ни одного телохранителя. Но большая комната была полна народу и все наблюдали за ним, за Брауном.
И тут же — о, Боже! — тут же у кресла фюрера стояла маленькая девочка, бесстрашно смотревшая в замерзшие глаза.
Говорили, что Гитлера любят дети… Возможно… дети любят все примитивное.
Иначе почему бы эта девочка стояла так близко к Гитлеру? Почему бы она карабкалась к нему на колени?
Но этот ребенок не может остановить Брауна. Что значит один ребенок, когда тысячи других детей видели во время путча своих отцов плавающими в крови?
И вдруг Северин Браун услышал свой собственный голос:
— Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер, — ответил фюрер.
— Фюрер!., эти цветы…
Гитлер взял цветы, крепко сжимая их стебли. Потом с коротким, отрывистым поклоном передал их фрау Геринг.
— Самой арийской матери в великой Германии, — сказал он.
— Зиг хайль! — прошептали гости.
Гитлер взял несколько лилий и всунул их в маленькую детскую ручку:
— А это будущей матери Рейха!
Будущей матери.
Крошечный ребенок уже заранее предназначался к тому, чтобы родить штурмовиков.
— Благодарю вас! — вежливо сказала девочка. — Хайль Гитлер!
Потом, подняв на него ясные глазки, добавила:
— Дядя Гитлер! Что вы говорите, когда благодарите кого-нибудь: «Хайль Я» или «Хайль Мне»?
Фюрер отвернулся, а Геринг подошел к девочке и взял ее за руку.
— Я думаю, Хельга, — сказал он, — что тебе пора отправляться к гувернантке.
Северин Браун вышел из затемненного угла, в котором стоял.
Черная рубашка облегала его тело, как пластырь. Его рот был горяч и сух. Быстрым шагом покинул он гостиную фрау Геринг. Он шел по улице быстро, все ускоряя шаг. Он бежал в казармы, разрываемый, преследуемый тысячью мук.
Два дня Северин Браун оставался наедине сам с собой, погруженный в свои переживания. Он сказался больным и его оставили в покое.
Он чувствовал, что наступил крах. Он понимал это прекрасно, благодаря своим знаниям.
Он когда-то мечтал спасти мир от безумного тирана — и теперь он сам превращался в безумца и все смеялись над ним — дни, часы, стены, небо. Небо и ад.
Все хохотали над его бесплодной попыткой.
Особенно резко он слышал этот смех по ночам. В его ушах отдавались тысячи голосов, громких и тихих, громовых и шипящих.
— Так ты думаешь, что я схожу с ума? — крикнул он однажды луне, глядевшей в окно.
— Сумасшедший! Какое ужасное слово!
Нет, нет, только не это!
— Смейтесь же надо мной! — крикнул он в бешенстве. — Смейтесь! Я могу потерпеть неудачу, но знаю, что только такие люди, как я, способны повести мир к свободе. Нет! Я не проиграю! Я убью Гитлера!
Неужели он сказал это слишком громко?
Его, конечно, услышали. А если не услышали, то могли просто прочесть его мысли.
Он снова улегся в свою одинокую постель, зарывшись головой в руки, но заснуть ему скоро не удалось. Он долго ворочался, стонал, колотил себя по голове кулаками.
Наконец забылся.
Через три дня в казармы явился Гиммлер, глава гестапо, и Северин Браун был вызван к нему в кабинет.
— Северин Браун! — торжественно сказал Гиммлер. — Фюрер вызывает вас!
— Меня? — переспросил Браун. — Я…
— Никаких вопросов. Десять минут на сборы. Ровно десять минут!
Итак, его в конце концов разыскали.
Браун медленно поднялся по знакомой лестнице… его сердце колотилось, как барабан.
Зачем торопиться на смерть?
Фюрер вызывает его. Фюрер, конечно, несравненно умнее его. Он прочел тайну в его глазах, тогда, в доме Геринга.
Фюрер подслушал его мысли, принимая цветы и разговаривая с девочкой.
Иначе зачем было посылать Гиммлера за ним, Брауном, Гиммлера, самое имя которого вызывает представление о траурной карточке?
Десять минут! Как они быстро отмерли.
Опять «мерседес», на этот раз закрытый.
Как мягки и покойны эти огромные машины, часто везущие на смерть, какие в них удобные подушки, на которые хочется облокотиться усталой спиной.
Через некоторое время, — Браун не знал, были ли то минуты или часы, — автомобиль остановился на Фостштрассе перед домом Гитлера. Не домом, а памятником гитлеровской мощи. Мрамор, гранит, сталь, кровь, смерть, отчаяние…
Двое ординарцев, ехавших с ними, остались в машине.
В дом вошли только Гиммлер и Северин Браун. Оба молчали.
Десять ступеней. Массивная дверь. Еще несколько ступеней, ведущих к другой двери.
Прошли через увешанный коврами зал, пол которого был сделан из мрамора, выкопанного в германской земле.
Прошли через другой зал, который казался бесконечным, его стены гулко отдавали эхом шаги двух мужчин.
Подошли наконец к последней роковой двери с бронзовым орлом, держащим в когтях щит, на котором вместо герба стоят просто инициалы: А. Г.
У этой двери стояли на часах чернорубашечники.
Браун знал их, но не посмел им улыбнуться в присутствии Гиммлера.
Огромная дверь широко открылась перед ними.
— Дверь в Вечность! — подумал Северин Браун.
В комнату вошел только один он. Гиммлер остался позади за захлопнутой дверью.
Итак, они наконец-то наедине.
Наедине. Но эти стены должны иметь сотню глаз, тысячу ушей…
Голова Гитлера была склонена над огромным письменным столом. Он царапал что-то пером на бумаге. Выцарапывал, вероятно, какие-то новые законы для еще большего удушения Рейха.
Наконец фюрер поднял глаза от бумаги. Его глаза были сини как сапфиры.
— Северин Браун, вам выпадает большая честь!
Честь? С каких пор смерть стала честью?
— Хайль Гитлер! — произнес Браун, думая сам в то же время:
— Что это еще за фарс?
— Хайль Гитлер! — ответил Гитлер.
Затем, немного помолчав, продолжал торжественно:
— Северин Браун! Готовы ли вы отдать свою жизнь взамен моей?
— Да, фюрер!
До сегодняшнего дня он так дорожил этой жизнью. Она была нужна ему.
— Вы мне нравитесь. Мне нравится ваша преданность долгу. Вы можете хорошо послужить мне. Вам предстоит иметь дело с толпой, рисковать вместо меня.
Великий Боже! Итак, его избрали двойником Гитлера. Он должен разыгрывать роль этого тирана, думать его мыслями, носить его одежду. Находиться вблизи него, жить его жизнью. И в конце концов, вероятно, погибнуть вместо него.
Фюрер встал с места, в его голосе уже раздавались знакомые раскаты:
— Это нужно для сохранения моей жизни. Я научу вас, что говорить вместо Гитлера. Я — Фюрер. Я — Германия. Мы топчем тех, кто становится поперек нашей дороги. Они боятся нас!
Проклятье! Где он слышал уже однажды этот голос? Он его, конечно, слышал раньше… Ах да, в тот день в Штейнгофе!
