ошибаться? Она ведь без корысти, это тебе не человек. Скажи спасибо, кое-что учли. А то бы – амба! Выдумал гранатами баловаться. До сих пор думаю, как эта дворняга меня «наколола», или где маху дал. Вот ты, Иван, лётчик, объясни, есть ли такая болезнь, какая у меня была». «Маху ты, Андрей, дал, что не нагуталинил сапоги. И болезнь такая есть, паршивая. Всё равно заставит сделать, что задумал – «навязчивость идеи», ну, вроде как психическое».
Глотают, не чувствуя ожогов, кипяток, чуть помолчав, просят: «Расскажи, Иван, как фрицу духу давал». Знают, что перехватчиком воевал, не раз рассказывал о тех, кого потерял, кто жив остался, о семье. Но ни разу не спросили, как золотишко помогал переправлять туркам. Не верили в это, потому и не спрашивали». Глаза Петровича оживают, добреют. Улыбка говорит о светлых минутах лагерной жизни, где в пучине карающей суровости тоже жила вера в человека. Никуда я не писал, хлопотала Маша. Везде была. Если бы был бог, к нему и то съездила бы. Только после трёх лет разобрались и реабилитировали, а Маша не выдержала.
Хмель нас не брал, видно души покрылись толстой коркой житейской окалины и для размягчения их требовалось ещё. Поэтому взяли второй графинчик, опять же сырку, селёдочки и колбаски. Выпили. Почему-то молчим, а молчание – враг встречи…
–Прорубил наш «Северо-Западный» узкий коридор в Демянской группировке немцев, окружили армию фон Бока по Поле и Ловати и соединились с Калининским фронтом. А он, гад, как сидел в тепле по деревням, так и занял круговую оборону и не побежал на запад. Нас, транспортников, бросили в этот коридор возить боеприпасы, сухари, кровь, газеты, да всё, что необходимо. А оттуда – раненых. Коридор – что горлышко у бутылки. Летали низко, он даже из миномётов нас бил, а ещё хуже – пехота, насквозь с двух сторон прошивал, и кто кого окружил –не понятно. В том коридоре Гришу Отрыжко и сожгли. Сашу Максимова убили позже, в марте. Лежим мы с ним на топчане, на дворе хмурое утро, снег хлопьями, видимости никакой. Летуны в другой комнате в картишки режутся, с осторожностью, чтобы командир не заметил. Мы с Сашей кое о чём говорим, грусть успокаиваем. Вдруг он ни к селу, ни к городу: «Антон, чувствую, что сегодня меня убьют, так что сапоги хромовые возьми себе, в память». Меня аж в дрожь кинуло: «Кого вперёд убьют – не известно. Пожить нужно. А сапоги носи сам, ты знаешь, мои не хуже, ведь на Руднике брали вместе». «Нет, видно, так будет, чувствую душой». «Скоро – не сейчас, Сашок. Поживём – увидим». Посмотрел я на него: он лежал закинув руки за голову, шевелил одними губами и какой-то был уж не живой, а тень. «Ну хоть напиши семье тогда». Чтобы прекратить разговор, я встал, хотел сходить к ребятам, но подошёл к окну и обалдел, снег прекратился, синели верхушки елей, чуть левее, в просвете их угадывалась ясно стоянка самолётов, где ходили технари. Сердце моё почувствовало, что это не к добру. Я не слышал, как вошёл начштаба, только воспринял голос Максимова: «Я готов». Он встал, натянул комбинезон, унты, шлем, взял краги. Протяжно и грустно посмотрел на меня: «Ну всё, Антон, дай руку». Я слышал, как протарахтел мотор, опять навалилась тишина и беспокойство.
–Человек чувствует свой конец. Иной не выдаёт себя, а иной – вот так, – вздохнул Петрович,
– Саша повёз приказ в штаб армии, в деревню Кувизино. Это от Валдая влево. Перед Валдаем напоролся на «Хенкеля», тот болтался вдоль дороги. Взять его было не чем. Валил густой снег, и он разбойничал, сжёг полуторку. В это время ему подвернулся Саша. «Хенкель» подошёл вплотную и с турельных сжёг безоружный «С-3». Там Сашу и схоронила дорожная команда.
– Ты помнишь, Антон инструктора Никитина? Всё ещё говорил : «Дома-стены, а тут – природа». «Наливай, Маша щец!» Странно погиб. Гоняли они «ДБ-3ф» из Комсомольска-на-Амуре. Под Удинском во фронтальную грозу влезли. Шла их девятка. Что делать? Горючего в обрез. Тут уж сам соображай. Все знают, что это опасно влезть в грозу, но не безнадёжно. Развалила гроза две машины и из них Сашину. Видели купола парашютов, падавших в тайгу. Его экипаж на третий день, а второго «ДБ-3ф» – на пятый день выбрались из тайги. А Саша, как в воду канул. Слух прошёл, что его вроде лесник застрелил. Узнали на нём Сашину лётную куртку. Правда это, или – брех, но молва была.
Сидим . В ресторане постепенно становится шумнее, сизее от дыма. Молчим. Вроде как вся жизнь просмотрена нами на короткометражной ленте. Петрович опять как-то обмяк, вроде покрылся цементной пылью.
– Ну, а где Спарагус?
– Василь Самсонов, можно сказать, погиб дома, на «Ш-2».
И почему-то вспомнилось, как организовав отряд в конце сорок первого, я повёл его на фронт. А перед отлётом Самсонов в своей пламенной речи заверил нас: «Бейте фашистов, за тыл не беспокойтесь. Мы здесь ваших жён не дадим в обиду. Обережём». Конечно речь была с намёком, да видно, зря так загадывал. Я рассказал, как взлетев у «Дома отдыха» за Красноярском, Вася загнул такой разворот, что «Шавруха», скользнув на крыло, врезалась в воду. Все четверо погибли. Только Василя нашли – нанесло на трос понтона.
– Ну что же, пойдём, Антон
Стояли синие сумерки, молодёжь неслась стайками мимо, обтекая нас, как стержневая струя замшелые камни.
Конец Навигации
Осень сорок третьего года была ранней, она куда-то спешила, боясь опоздать, а за ней так же торопясь шла зима, сразу с хваткими морозами, ветрами и буранами. Енисей стал у Туруханска дней на десять–двенадцать раньше прошлогоднего. Выше, до поселка Верхнеимбатска жизнь на реке еще теплилась, но стала вялой. Шуга смерзлась в огромные поля и плыли они настолько медленно, что с воздуха казалось – они стоят. Ледовая обстановка была тяжелой, а навигация для речного флота опасной и трудной. В пути еще было много караванов, спешивших вверх по реке и было видно, что они не все дойдут до чистой воды, которая день ото дня отступала от них все дальше и дальше на юг. Стали выдавать шугу сотни мелких речушек и пошло «сало» правым берегом Енисея из Подкаменной Тунгуски. Мы смотрели с воздуха на труд, умение и риск людей и видели как бы усмешку природы
