в этом единоборстве.
Намотавшись в воздухе часов 6-7 на тяжелом, на поплавках и неповоротливом «Г-1», с представителем ЕнУРПа на борту, мы шли на посадку в Енисейске. Лет тридцати пяти, худой, но широченный в плечах, обросший щетиной представитель должен несколько дней летать с нами, чтобы помочь караванам в сложной ледовой обстановке на реке. Высунувшись за борт самолёта, став на правое сиденье коленями (а чтобы не вывалится его за ноги держал борт-механик Иван Петрович), наш штурман пристально разглядывал что делается внизу. Часто он поднимал руку и крутил ею, я делал виражи, иногда один, и ждал его сигнала. Вот наш речник вытянул руку в сторону и показывал что нужно ниже, и тут же я выполнял маневр. Мы проносились бреющим рядом с караваном, баржи сидели низко в воде, борта их обледенели, все покрыто льдом и снегом. Но жизнь на баржах была. Тонкие струйки дыма шли из длинных труб пристроек на корме. Вот открылась дверь, выбежали двое ребят, один малыш в красной рубашонке, машут нам. Вдоль борта баржи бежит черная собачонка, провожая самолет беззвучным лаем. На носу видна женщина, она может быть и шкипер этой посудины, мужиков то взяла война. Длинным багром отбивает лед с носа, якоря и бортов, машет нам рукой, и нам кажется, что она улыбается. А вот и буксир, я сбавляю скорость, чтобы лучше рассмотреть, но он весь парит, пар вырывается, мне кажется, изо всех его частей. Он бьет по ледовому месиву плицами, их видно. Края некоторых отломаны, другие расщеплены, кожухи буксира покрыты льдом и названия его прочесть нельзя. Кажется, что он похож на большую черную птицу, пронёсшуюся через снежную бурю. Вот около трубы вырываются тонкие белые струйки, одна, две, три. Это он нам, но мы не слышим. Приветствует в таком положении, не знает сам, что будет с ним через час, через сутки… Мы делаем над караваном второй заход. Народу на буксире и баржах больше, машет каждый. Я отвечаю, переваливая машину с крыла на крыло, и мы летим к следующему каравану.
Иван Петрович отпускает ноги штурмана, тот сходит с сиденья, снимает маску и очки с лица, вытягивается ко мне и кричит на ухо:
–Это – «Яблочков», не дойдет, надо куда-то девать его.
– ?
– Не потому, что не смогут – техника. Плицы! Не дойдёт!
–?
Мы летим низко, берега в молоке, снежные заряды периодически закрывают их совсем. Енисей парит, кругом сплошная муть из снежной пыли. Жмусь к берегу, по берегу легче -черный фон берега, тайги. Прошел над Верхнеимбатском, гидро-порт давно закрыт, на мачте болтаются два черных шара…. Моторы работают хорошо. Иван Петрович все же искоса посматривает на бензиномерные трубки. Сразу за Верхнеимбатском почти рядом идут два каравана. Впереди метров на пятьсот идёт «Красноярский рабочий» с длинным хвостом барж, их одиннадцать. Его острый нос режет поля шуги, оставляя за собой полоску чистой воды. Из широкой трубы кольцами вырывается сизоватый дымок-выхлоп дизелей. Этому видно ничего не страшно. В подтверждение этому штурман-речник оборачивается ко мне, радостно улыбается и показывает большой палец. Я киваю головой и тоже улыбаюсь «Красноярский рабочий» идет медленно, но величаво, за кормой два буруна. смыкающиеся в полосу пенной воды. Корпус его широк и три первые баржи следуют по чистой воде. Дальше шуга смыкается и остальные баржи идут по ней.
Полеты продолжались ежедневно. Они не были помощью караванам, но начальство Енисейского Речного Пароходства хотело знать о судьбе судов и людей, так как радиообмена со многими судами не было, хотело видеть всю обстановку движения судов и своевременно принимать меры по спасению судов и людей. Мы сверху видели непомерный труд машин, людей, но природа была безжалостна. Некоторые караваны проходили за сутки едва ли двадцать километров и видно было как они бились среди плотного льда, теряя баржи. Тогда и было принято решение разместить караваны в устьях рек. Забрав вымпела с приказаниями, посадив кого–то главного из ЕнУРПа и их штурмана, как выражался Ивана Петрович «утоптав горючего», вылетели из Енисейска.
На Конус
Самолеты работают на оперативных точках, они подкармливают и опыляют посевы зерновых. Над полями полыхают малиновые зори со вздохами легкого ветра и перепелиным убаюкиванием. Летим в маленький городишко на реке Битюг, несущим свои воды в тихий Дон. Через полтора часа приземляемся на зеленую, бархатистую от росы лужайку, подруливаем к балку, выкрашенному под цвет весеннего неба. После доклада командиру о прибытии едем в городок искать жилище на время работы. Городок весь в белой пене цветущих садов. “Хрущи над вишнями гудуть”, домики все светлые, чистые, с веселыми мытыми окнами… Небольшое зало, в углу пианино, зеркало, завешенное черным, закрытый темно-алый, выкрашенный гроб. На крышке одна ветка цветущей сирени. Обхватив гроб руками безжизненно висит женщина, на ее плече лежит вздрагивающая рука мужчины. Его лицо с ямами глазниц опущено, острый подбородок упирается в грудь, из черноты глаз на волосы женщины и крышку гроба падают слезы.
. . .
Командир самолёта Сидоров рассказывает.
«В субботу закончили подкормку, я отпустил второго пилота на выходной домой – тут недалеко. Самому нужно было подбить итоги, механик остался покопаться в машине. В воскресенье после обеда вдруг прибегает сторож стоянки самолетов Пахомыч и, схватившись за голову, еле выдохнул: – Сгорели! Тут же подъехал милицейский газик. Проехали на площадку, подъехали к ферме на излучине реки. На ее месте был один пепел, кое-где сизым дымком тлели головешки, прогоркло пахло паленой шерстью. Пожарные спокойно прохаживались по пепелищу. Это они на тросе вытащили «аннушкин» скелет и не спеша стаскивали к нему сгоревших телят, ягнят, раздувшихся как бочонки. Подошли к тому, что осталось от самолета. Заглядываю в кабину. Там два обгоревших пня с короткими сучьями. Не могу представить, что это они, гоню от себя страшную мысль, а сам знаю, что это они.»
Сидоров умолк, глаза его влажнеют, губы начинают подрагивать. Молчим… Командир мнет пальцами папиросу, от балка пахнет смолой и краской, за углом повизгивает долговязый щенок на привязи. Сидоров продолжил: «Гриша, со слов Пахомыча, к самолету пришёл с Сашей, нарядные, держась за руки»…
Сашу мы все хорошо знали, она была такая ясная, светлая, стройная. Знала очень много стихов. Забрасывала нас ими как листвой в осенний листопад. Сколько она их знала!
«Ты, Пахомыч, не путайся под колёсами, я Сашеньке хочу кабину показать», – сказал Гриша.
