Я не сердился на нее. Наоборот. Никогда еще не испытывал я к ней такой нежности, благодарный за то, что она не отнеслась равнодушно или даже враждебно к памяти матери, как я вообразил. Она сохранила не только фотографии, но и извещение о смерти.
Я боялся, как бы она не разволновалась из-за моей находки, и поэтому поспешил сказать:
— Я так рад, что он нашелся, но папе об этом знать не обязательно.
По-моему, я увидел на ее бледных перекошенных губах нечто похожее на проказливую улыбку, с какой она когда-то разрешала мне не говорить папе, сколько я съел мороженого. Молчаливое согласие немножко поводить папу за нос.
Возможно, и ей вспомнились добрые старые времена.
Мой взгляд упал на извещение, которое я положил на прежнее место между последними листами. На этот раз мне бросились в глаза слова, на которые я сначала не обратил внимания. «Из-за несчастного случая…»
Несчастный случай?
Почему же все меня уверяли, что она заболела, как и я, и умерла от той же лихорадки, которая надолго вывела меня из строя? Впрочем, нет, по правде говоря, никто меня в этом не уверял. Я сам так решил, а поскольку говорить о матери мне не разрешали, я и остался при этом мнении. Сам не знаю, почему меня так поразило, что причиной ее смерти был несчастный случай. Пожалуй, большинство людей сочли бы такой конец более страшным — и для нее самой, и для ее родных.
Но что же это был за несчастный случай?
Я опустился на колени перед диваном, взял холодную, иссохшую и почти безжизненную руку больной в свои и тихо спросил:
— Бабушка, что это был за несчастный случай, от которого погибла моя мама?
В ее обмякшем лице, казалось уже не способном что-нибудь выразить, произошла перемена, во взгляде мелькнул испуг. Она шевельнула губами, но не произнесла ни звука.
Я поспешил ее успокоить:
— Не бойся, бабушка, ты меня не расстроишь. Я все понимаю. Папа, конечно, запретил тебе разговаривать со мной о моей маме. Но я уже не маленький. Можешь спокойно мне все сказать. Что это было — автомобильная катастрофа?
В ее глазах появилось удивительное выражение, какое мне приходилось видеть, когда отец подсаживался к ней и принимался говорить о прежних временах, о своем детстве. Она словно оживала, и из того, что она шепотом отвечала ему, я мог заключить, что она прекрасно все помнит, и тем отчетливее, чем дальше в прошлое. После этого она вновь словно погружалась в небытие, как утопающий, который из последних сил цепляется за спасательный канат, а потом, обессилев, выпускает его из рук, и ему уже все равно, что будет дальше.
Вот и сейчас, я видел, в ней снова затеплилась жизнь. Ясным взглядом она словно всматривалась в то, чего давно уже не было. Я тоже видел под этим дряхлым лицом умирающей лицо моей бабушки. Когда она заговорила, ее речь звучала гораздо отчетливее, чем я хоть раз слышал за все эти
ДНИ.
— Катастрофа? Нет. Упала с лестницы. С крутой каменной лестницы… наружной… У нее бывали головокружения… слабенькая…
Ее ясные глаза заволокло слезами.
— Такой ужас… милая моя Стелла… Твой отец позвонил… ее уже похоронили… Я не могла поверить… просто отупела… Потом подумала… позвонила отцу… чтобы привез тебя, мужчина один с маленьким ребенком… Но отец не захотел… я не знала, что ты болен… он не сказал… я бы, конечно… потом услышала, когда тебя уже отправили в Швейцарию… от Агнес… Она приехала ко мне… все рассказала. Я сердилась… Имела же я право знать, что ты болел… больше права ухаживать за тобой, чем у нее… Но она была так расстроена… когда рассказывала, как ее нашли… привратник… под лестницей… Доктор потом сказал, что она умерла сразу. Слава богу. Если б она лежала там… одна… страдая… Агнес вся дрожала, когда рассказывала… Никогда не думала… — Она запнулась, испуганно посмотрела на меня. — Не надо было мне… говорить с тобой… о ней…
— Я совершенно спокоен, бабушка, — сказал я. — Спасибо, что рассказала.
Это была неправда. Я не был спокоен. По спине у меня бегали холодные мурашки. Я представлял себе, как моя мать лежит под крутой каменной лестницей. Но, видно, во мне было больше от отца, чем я думал, потому что я сумел не показать своих чувств. Я сам слышал, как спокойно звучит мой голос, когда я сказал:
— Папа сильно все преувеличивает.
— Но ты ему не говори…
— Нет, бабушка. Так будет благоразумнее.
Я произнес это слово без горечи. В самом деле, зачем зря тревожить человека?
— Бабушка, — умильно попросил я. — Можно мне взять несколько фотографий? Папа ничего не узнает.
— А… Агнес?
— И Агнес. Никто не будет знать.
— Ну возьми, мой мальчик.
Я осторожно вынул снимки из альбома и сложил их около себя. И извещение. Альбом положил на столик, снова повернулся к бабушке и стал гладить ей руки.
— Расскажи, пожалуйста, про маму. Ты никогда мне о ней не говорила.
Она прошептала:
— Я не смела — из-за отца. Он и Аннамари запретил… ты тяжело болел и был нервный после болезни… Но в последние годы… ты стал таким сильным и ловким… я думала… мне было больно… Я думала, ты ее забыл…
— Нет, бабушка.
— И я… Мы с Аннамари… и твой отец не забыл. Он снова женился, и Агнес — хорошая жена… но Стелла была мне как дочка… С Агнес мне неуютно… Ее не сразу поймешь… Иной раз бываешь несправедлив к людям. Ей было трудно… Стелла… ее не забудешь… Ни муж… ни другие. Я раньше думала, Агнес ее не любит… она расчетлива… использовала ее, чтобы встречаться с людьми и сделать хорошую партию… Но это не так… я потом поняла… Никогда не думала, что она может так переживать… так потрясена была… дрожала с головы до ног, когда рассказывала. Может быть, я неверно о ней судила…
Голова бабушки вдруг склонилась набок, веки опустились, рот приоткрылся. Сердце у меня замерло от страха. На миг я даже решил, что она умерла, и ругал себя за то, что утомил ее, заставил так много говорить. Воспоминания о матери, видно, оказались для нее слишком тяжки.
Но тут я заметил, что она еще дышит. И я остался сидеть возле нее, пока не пробило пять часов. Вошла Агнес. Она предупредила, что сменит меня в пять часов, и, как всегда, явилась минута в минуту. Она тихонько подошла к дивану и взглянула на больную.
— Спит, — шепнул я.
Но не успел я это сказать, как бабушкины глаза чуть приоткрылись. Губы задвигались. Я разобрал только:
— Это ты, Стелла, милая?…
Она бредила. А вскоре погрузилась в сон, вернее, потеряла сознание. Даже мне было видно.
Агнес присела возле дивана. Бросив на нее украдкой взгляд, я взял со столика альбом и сунул его обратно за книги. Потом я на цыпочках прошел к двери.
Проходя мимо, я посмотрел на Агнес. Она сидела неподвижно, выпрямив спину. Никогда я не видел ее такой бледной и утомленной. Может, она расслышала бабушкин шепот и расстроилась? В уголках рта у нее была уже знакомая мне горькая складочка. Она всегда была очень заботлива и внимательна к моей бабушке, а утром сиделка сказала мне, что в эту ночь она несколько часов не отходила от постели, так как состояние больной внушало опасения. Но не ее имя прошептала моя бабушка. «Меня трудно любить…» А почему? Может, она слишком сильная, и людям кажется, что она ни в ком не нуждается. В этот момент я был готов сказать ей что-нибудь ласковое. Я испытывал к ней нежность, потому что бабушка рассказала мне, как она переживала смерть моей матери. Но нужные слова не нашлись, и я молча вышел.
У себя в комнате я заново пересмотрел снимки и убрал их вместе с извещением в конверт.
Значит, моя мать умерла. Да и сомневался ли я в этом в глубине души? Нет, моя мать была не из тех женщин, которые могут бросить мужа и ребенка. Я был счастлив и в то же время потрясен своей бессердечностью. Подумать только: я счастлив, что моя мать умерла!
Я не хотел больше об этом думать, но перед глазами у меня так и стояла эта страшная картина: мать лежит, распростертая, под крутой каменной лестницей. Кто знает, сколько прошло времени, прежде чем привратник нашел ее. И кто знает, действительно ли она умерла мгновенно? Отец, наверное, так сказал, чтобы утешить старушку. Нет, я не мог больше сидеть один и пошел к Аннамари. Она, если не дежурила возле больной, почти все время проводила у себя в комнате. Это тоже было на нее не похоже: раньше она бдительно следила за каждой служанкой.
Аннамари сидела в кресле, руки сложены на коленях, тусклый взгляд устремлен в пространство. Такой я ее никогда еще не видел. Бабушка всегда жаловалась, что постоянная суета Аннамари утомляет ее, а сама Аннамари твердила, что она просто не в силах сидеть сложа руки. Сейчас же она сидела вялая, безразличная ко всему. Прядь волос свешивалась на лоб. Когда я вошел, она подняла на меня глаза и сиплым голосом сказала:
— Молодец, что зашел. Как она там?
— Спит.
