В таком радужном настроении, как в тот вечер, я отца никогда не видел. Однажды, вскоре после этого, Агнес была у парикмахера, а мы с отцом пошли погулять. Тут мы впервые разговорились по душам. Он спросил, есть ли у меня какие-нибудь соображения относительно моей будущей профессии. Я ответил, что намерен изучать медицину. Собственно говоря, я еще не принял окончательного решения, а колебался между различными вариантами. Но сейчас ответил так решительно, чтобы он понял: пытаться оказать на меня давление не имеет смысла. Но он и не сделал такой попытки. Я отлично понимал, что он несколько разочарован, но отговорить меня он не старался. Сказал только, что это прекрасная профессия, но трудная и у меня есть время хорошенько все обдумать. Спросил также, собираюсь ли я учиться в Голландии, ведь впоследствии я, возможно, захочу обосноваться в своей родной стране. Но об этом мне тоже еще предстоит подумать.
Его уступчивость тронула меня. Впервые мне показалось, что отчуждение между нами исчезло. Я чувствовал, он в самом деле рад, что отпуск мы проводим вместе. А я-то не поверил, когда мне об этом сказала Агнес. Сейчас мне было стыдно за себя. Почему я так плохо думал о своем отце? Он всегда был добр ко мне. Никогда не проявлял излишней строгости. Никогда не пытался меня принуждать, кроме одного-единственного пункта, и то ради моего же блага. И просто несправедливо было с моей стороны испытывать к нему из-за этого молчаливую неприязнь. Я не имел права вести себя так, будто он тиран, заставляющий меня отречься от моей матери. Может, где-то он и переходил границы, но лишь потому, что боялся за меня. Наверное, все было бы гораздо проще, если б у меня был брат или сестра. Говорят, когда в семье только один ребенок, родители слишком носятся с ним.
Я даже почувствовал искушение тут же поговорить с отцом, рассказать ему, как я страдал, принужденный, хоть и из самых благих побуждений, молчать о моей матери. Но я не осмелился. И на этот раз меня удержала не обычная робость, а страх нарушить покой отца.
Вечером после нашей прогулки я, лежа в постели, думал о нем и радовался, что мои чувства к нему стали теплее и естественнее. Еще маленьким ребенком я слишком высоко его превозносил. Так бывает: сам вознесешь человека на пьедестал, хочешь видеть в нем существо высшего порядка, а потом обижаешься, что он всего лишь человек, как и другие, со своими слабостями и недостатками. Больше он не был для меня «великим человеком», незнакомцем. Теперь я смотрел на него без преувеличения и робкого благоговения, без идеализации, но, с другой стороны, не преувеличивая особенно и его недостатки. Я стал восхищаться им по-новому: не как неким отвлеченным героем, но как человеком выдающихся способностей, который невероятно много работает и, несомненно, в силах оказывать положительное влияние на события в мире. Я был совершенно уверен, что всеобщее внимание, которым он пользуется, вполне им заслужено. Такая перемена во мне и в наших отношениях послужила главной причиной того, что эти каникулы были для меня такими счастливыми. И я уже ничуть не жалел, что мне не пришлось поехать с Луиджи. То, что произошло здесь, было для меня гораздо важнее всего удовольствия от каникул, проведенных с приятелем.
Этот внутренний переворот во мне коснулся и Агнес. В самом деле, почему я всегда смотрел на нее как на женщину, обладающую многими достоинствами, но внутренне холодную? Потому что она не была нежна и ласкова со мной, когда я был ребенком? Я никогда не думал о ее отношениях с отцом. Не так уж, наверное, гладко все шло. Видно, я все-таки находился под впечатлением высказывания той старой дамы в Париже. И это очень глупо и несправедливо. Я сознавал, что должен загладить свою вину перед Агнес, и вел себя с ней особенно сердечно и внимательно. По-моему, ее это радовало — во всяком случае, она все время была в прекрасном расположении духа.
В таком бодром и счастливом настроении, не без грусти, отправились мы в обратный путь.
По настоянию Агнес мы предполагали совершить его в два приема. Она объяснила, что так для нее будет менее утомительно. Но это явно была лишь отговорка. Агнес могла целый день сидеть за рулем и оставалась бодра, как молодая лошадка. Ей просто хотелось как можно дольше растянуть отдых отца. Поэтому мы поедем через Прованс и остановимся на ночлег где-нибудь в Авиньоне или Тарасконе, как получится.
— Там тоже есть что посмотреть, — оживленно говорила Агнес. — Времени у нас достаточно, и мы можем делать что нашей душе угодно.
Это тоже было новое в ней. Как правило, она тщательно все рассчитывала и планировала наперед. Такая беззаботность свидетельствовала, что эти дни и ее привели в необычное состояние.
Когда мы прибыли в Авиньон, отец сказал, что, пожалуй, стоит переночевать здесь. Однако сначала мы пошли осматривать город и окрестности.
К обеду мы пришли к гостинице, которую приметили еще из машины. Но мы сделали небольшой крюк, чтобы я мог купить открытку для Аннамари в магазинчике, мимо которого мы уже проходили, гуляя по городу. Против этого магазинчика с сувенирами и открытками находилось кафе. На его террасе толпились туристы, которые несколько часов назад вылезли из автобуса, а позже я издали видел, как они, точно стадо овец, бродили за гидом по папскому дворцу.
Вдруг один из туристов вскочил со стула и бросился через дорогу к моему отцу, который следом за мной и Агнес направлялся в магазин. Это был маленький толстяк, очень смуглый и черноволосый.
— Эччеленца! Эччеленца! — вопил он.
Подбежав к отцу, он разразился целым потоком слов по-итальянски, из чего я понял, что когда-то он был в услужении у моего отца. Он возбужденно тараторил о своей радости после стольких лет вновь увидеть «эччеленца», о счастливой случайности, о своей жене, которая — вот жалость! — как раз отправилась за покупками, о своем деле, которое так хорошо идет, что они подумывают перестроить и расширить его, и о том, как они благодарны «эччеленца».
Услышав его вопли, я обернулся и остановился посмотреть забавный спектакль: маленький, толстенький человечек с истинно итальянским пылом жестикулировал, глядя на отца снизу вверх, точно мопсик, который, лая и виляя хвостом, бросается на борзую и пытается вовлечь ее в игру.
Но когда я взглянул на отца, сцена уже не показалась мне забавной.
Его лицо вдруг скрылось под маской с прорезями для глаз. И в глазах, и во всем его облике чувствовался решительный отпор, явное недовольство и даже враждебность. Плотно сжатые губы не сложились в формально любезную улыбку, ничего ему не стоящую, а ведь обычно он раздавал эти улыбки, точно мелкую монету.
В чем отец достиг подлинного совершенства, так это в умении в абсолютно корректной и любезной форме отделываться от назойливых людей. Мне часто приходилось это наблюдать, и я всегда восхищался его искусством. Даже речи не могло быть о хоть малейшей невежливости, не говоря уже о явной неприязни. Мило и дружелюбно улыбаясь, он ставил их на место или вовсе выпроваживал. Поэтому я был изумлен, видя, что отец ведет себя явно недостойно, да еще по отношению к человеку, который когда-то у него служил. С подобными людьми он всегда был особенно дружелюбен и благожелателен. А тут поставил беднягу в такое жалкое положение.
Но, может быть, этот человек был им в свое время уволен при неблаговидных обстоятельствах, за воровство например. Нет, вряд ли. Зачем бы он после этого так радостно бросился к отцу.
Вся сцена продолжалась не больше минуты. Потом взгляд толстяка упал на меня. Он, видно, хотел что-то спросить у отца, но отец вдруг схватил его под руку и повлек за собой. Теперь заговорил он, и я видел, что он улыбается. Его поведение изменилось так разительно и так мгновенно, что я засомневался: может, я вообразил себе невесть что и принял за враждебность естественное недоумение.
Человечек, впрочем, ничего не заметил. Он все так же снизу вверх смотрел на отца, и лицо его лучилось восторгом.
Может, я и не придал бы значения этому эпизоду, но тут Агнес просунула руку мне под локоть и потащила меня в магазин, нетерпеливо приговаривая:
— Ну что ты уставился? Тебе же надо еще купить открытку.
Я посмотрел на нее, удивленный ее тоном, и заметил, что она очень взволнованна. В чем дело? Мне даже показалось, что в ее глазах мелькнул испуг. Но это было и вовсе невероятно. Не могла же она испугаться маленького, добродушного человечка.
Через витрину я видел, как он, энергично жестикулируя, разговаривает с отцом. Чуть погодя отец с приветливой улыбкой пожал ему руку. Неужели я все придумал? Я украдкой взглянул на Агнес, но по ее лицу не сумел ничего прочесть.
Я выбрал открытку и надписал ее, но мое прекрасное настроение было испорчено. Отец меня разочаровал. Было, во всяком случае, ясно, что он увлек человечка в сторону, чтобы не дать ему подойти ко мне. Что, тот был слишком низкого происхождения и недостоин разговаривать со мной? А может, он знал меня еще маленьким ребенком? Тут меня осенило: это же был вечный страх отца, как бы я не вспомнил что-нибудь такое, что меня расстроит. Я разозлился. Хотя в глубине души не был убежден в правильности своей догадки.
