— Что?
— Увольняюсь с работы, отказываюсь от компаньонства.
— Увольняешься? Но почему?
— Я звоню из больницы. Уиллу только что поставили диагноз. Лейкемия.
— О боже! Какое несчастье, Руфь. Я потрясен. И тем не менее настаиваю: не принимай скоропалительных решений. Мы предоставим тебе длительный отпуск. И кстати, не забудь про медицинскую страховку.
— Да, я как-то не подумала. — Будущее ей представлялось недосягаемо далеким, унылым и холодным.
— Не увольняйся, Руфь. Во всяком случае, пока. Тогда…
— Боб, Уилл серьезно болен. Возможно, он… — Ее голос задрожал. Нет, она не способна выговорить это слово. Восемьдесят процентов выживают, двадцать — нет. Эти цифры пульсировали у нее в мозгу. Один из пяти не выживает… — Да, за переговоры с «Филлипсоном» не волнуйся. Джим знает, в каком ключе их вести.
— Да разве теперь это имеет значение?!
— Для меня — нет, для вас — имеет. — И Руфь повесила трубку.
Наконец им позволили увидеться с Уиллом. Он лежал в палате, стеклянной панелью отделенной от коридора, в конце которого находился пост медицинской сестры. Персиковые стены, на стенах — картины, шкафчик для одежды. Уилл в свободной зеленой больничной рубахе лежал под капельницей. Вид у него был изможденный, состарившийся, как будто в тело мальчика вселился старик. За кроватью высился большой стол со всякими мудреными приборами и монитором. На экране пульсировали зеленые линии.
Увидев родителей, Уилл улыбнулся и, как всегда, попытался шуткой разрядить атмосферу:
— Привет. А я уж думал, вы в отпуск укатили.
— О, милый… — Руфь взяла сына за руку.
Мальчик поморщился:
— Осторожно, мама. Я весь утыкан иголками.
— Ты выглядишь замечательно, — сказала Руфь. — Замечательно.
У Пола болезненно сжалось сердце при виде потерянного выражения на лице жены. Он чувствовал ее страх и то, что она хочет сказать сыну: «Да, ты выглядишь замечательно, мой любимый мальчик, мой дорогой Уилл. Ты ведь догадываешься, что тяжело болен, и все равно стараешься поддержать родителей, хотя это они должны поддерживать тебя».
Глава шестая
— Мы предлагаем провести шесть курсов химиотерапии в условиях стационара, — говорил доктор Гирин Полу. — Каждый цикл рассчитан на несколько дней. В промежутках Уилл может находиться дома при условии строгого выполнения всех наших предписаний.
Уилл на железной больничной койке — уже тяжелое зрелище. Но еще страшнее было наблюдать, как его покидают силы, высасываемые пластиковыми трубочками, по которым сутки напролет в организм мальчика поступали огромные дозы лекарств.
— Сколько продлится лечение? — спросил он.
— Наверняка сказать нельзя, — отвечал врач. — Возможно, несколько месяцев. Мы надеемся, что под воздействием препаратов болезнь скоро отступит. Потом, когда раковые клетки будут уничтожены, станем молить Бога, чтобы не было рецидива.
— Ремиссия — это не окончательное выздоровление?
— Временное. Всегда остается вероятность рецидива.
— У вас есть дети, доктор?
— Да.
— Тогда вы должны понимать мое состояние.
— На вашем месте я тоже был бы в отчаянии. Рядом с больными детьми я сам себе кажусь жалким и ничтожным. Проведя несколько дней в больнице, начинаешь сознавать, что по-настоящему отважны не те, кто участвует в войнах и сражается с драконами. Гораздо больше мужества требуется, чтобы сохранять достоинство перед лицом неопределенности.
— Но почему это произошло именно с Уиллом? — беспомощно произнес Пол.
— Согласен с вами, профессор Коннелли, это великая несправедливость. Но тот же вопрос мог бы задать отец любого другого больного ребенка.
— Да, пожалуй, — вздохнул Пол. — Только ведь Уиллу уже… столько всего пришлось выстрадать.
Химиотерапия действовала на Уилла изнуряюще. Он ослабел, плохо ориентировался в пространстве и почти не мог сам о себе позаботиться. Когда он приезжал домой после очередного цикла, Руфи приходилось ухаживать за ним, как за маленьким. Она могла только догадываться, сколь ненавистна ее сыну зависимость от других людей.
Наряду с противораковыми препаратами он принимал и антибиотики. Огромные дозы лекарств вызывали у него тошноту, кожа покрылась сыпью и фурункулами, во рту и в горле образовались язвочки, мешавшие глотать. А еще он, наверное, боялся. Уже достаточно взрослый и неглупый мальчик, Уилл не мог не понимать, что все эти мучения не обязательно принесут ему исцеление. Его тяжелый взгляд, заторможенность, болячки на коже приводили Руфь в отчаяние. Она затыкала уши, чтобы не слышать, как его рвет. Ей казалось, будто у нее медленно выдирают сердце из груди.
Каждое возвращение в больницу было пыткой для обоих. И не только из-за запахов и предстоявших болезненных процедур. В больничных коридорах то и дело навстречу попадались другие дети, проходившие химиотерапию. С голыми черепами, они напоминали существ из далеких космических миров.
Эта пытка усугублялась паническим страхом Уилла перед уколами. Он громко стонал от боли. Иногда место укола жутко распухало. Однажды, после одной особенно болезненной процедуры, он расплакался:
— Я больше не хочу лечиться.
— Потерпи, милый. Уже недолго осталось, — утешала его Руфь.
— Лучше умереть, чем вытерпеть такое еще раз.
По побелевшему лицу мальчика катились слезы, обескровленные губы тряслись.
— Этого я тебе не позволю, — сказала Руфь.
Когда он задремал, Руфь вышла в уборную, где встретила еще одну несчастную мать — худенькую энергичную женщину, всегда ухоженную и одетую как на ужин в ресторане.
— Вы — миссис Коннелли? — Женщина улыбнулась ей.
— Да. Руфь. А вы — мама Мишель?
Восьмилетняя Мишель проходила в больнице уже третий курс химиотерапии. В отделении поговаривали, что жить ей осталось недолго.
— Меня зовут Линда Петьевич. Уилл — замечательный мальчик, такой терпеливый. Часами играет с моей Мишель, хотя она и гораздо младше его.
— У вас чудесная девочка.
— Видели бы вы ее с волосами. — Глаза Линды потемнели от боли.
Руфь взяла ее за руку.
— Я тоже в ужасе, Линда. Каждый день, когда я вижу вас с Мишель и остальных родителей, мне становится стыдно. — Она посмотрела на свои мятые джинсы. — Вы всегда так восхитительно выглядите.
— Это я ради Мишель стараюсь, — объяснила Линда. — До ее болезни я не очень-то много внимания уделяла внешности. А теперь мне хочется дать ей понять, что она достойна всего самого лучшего.
— Она просто расцветает при вашем появлении. Смотрит на вас как на кинозвезду.
— Ну что вы! — рассмеялась Линда. — Спасибо за комплимент.
— Руфь… это Пол. — Ему не нравилось разговаривать с автоответчиком, но он продолжил: — Теперь, когда Уилл дома, мне хотелось бы навестить его, если…
Руфь взяла трубку:
— Привет.
— Можно я приду вечером?
— Я скажу Уиллу. Он обрадуется.
— Тебя мне тоже будет приятно увидеть, — неуклюже произнес он. — Я прихвачу бутылку вина.
Ерунда какая, подумал Пол. И чего он мямлит? В конце концов, она пока еще его жена. Что странного в том, чтобы выпить вместе по бокальчику вина.
Когда Руфь впустила его, он обнял жену и вручил ей бутылку и небольшой сверток.
— Что это такое? — Она повертела в руках подарочную упаковку.
— Хочешь — гадай, хочешь — открой и посмотри. Девяносто процентов людей выбрали бы второй вариант.
В свертке было ожерелье. Четыре маленьких деревянных сердечка на ажурном кожаном ремешке. Руфь просияла:
— Какая прелесть. Где ты это взял?
— А если скажу, что сам сделал, поверишь?
— Вообще-то… — она улыбнулась мужу, — поверю.
— С тех пор как мы с Уиллом смастерили скамейку, я много работаю с деревом. Забрал из Дома Картеров кое-какие инструменты.
— Восхитительное ожерелье, — промолвила Руфь. — Такое необычное. — Она провела пальцем по изящной резьбе. — Я тебе очень признательна.
Пол откупорил бутылку и разлил вино по бокалам.
— Миссис Коннелли, сегодня вы особенно хороши.
— Спасибо.
— А Уилл где?
— Лежит. День у него выдался тяжелый. Его много рвало.
— Пойду посижу с ним немного.
Он направился в комнату сына. Руфь не надела ожерелье, думал Пол. Возможно, сочла его слишком простеньким для своего платья. Четыре сердечка. Символ их некогда крепкой семьи.
Он постучал в комнату Уилла:
— Можно войти?
— Привет, пап.
Пол вошел.
— Как дела, сынок?
Уилл лежал откинувшись на подушки, лицо бледное и изможденное.
— Да ничего.
— Я принес тебе новую кассету. Никогда про эту группу не слышал, но говорят, хорошая.
— «Обнаженные дамочки». Класс. — Уилл взял кассету, демонстрируя оживление. — У Эда такой нет.
