Печки-буржуйки служили нам не только для обогрева. На них мы ночью варили свои «трофеи». Когда в восемь часов вечера немцы закрывали наш барак на замок, начиналось приготовление «паек» – смоление шкур на огне печки и варка их в самодельных котелках. Делалось это по очереди, так как пленных было 150 человек, а печек две. Процесс продолжался до глубокой ночи. Постепенно и я включился в приготовление «доппайка». Когда же все шкуры и хвосты немцы все же увезли в Германию, начался поиск новых источников пищи. И вскоре был найден. В одном из складов хранилось зерно: рожь, ячмень, гречка. Гречка и стала «доппайком» для нас. Первым, кто из гречки сварил кашу, был пожилой пленный из крестьян. Он работал в этом складе на погрузке зерна. Принес он как-то в карманах не-очищенное зерно гречки, прокалил его на печке-буржуйке, затем потер бутылкой, просеял на самодельном сите, засыпал в кипяток, поварил – каша готова. В течение последующих десяти дней этот метод освоили многие пленные, и началась массовая варка гречневой каши, в порядке очереди. Но и этот источник пищи скоро иссяк. К концу 1941 года все зерно со склада было вывезено в Германию.
Наступили сильные декабрьские морозы. Мы, «грузчики», работая в легкой одежде на открытом воздухе, страдали от холода. Целый день, с утра до вечера, мы работали на улице, а теплой одежды не имели. Особенно мерзли ноги, ведь сапоги пришли в негодность. Приходилось обматывать ноги любым тряпьем, чтобы их не обморозить (а ноги у меня были обморожены еще в финскую войну после долгого лежания в окопах в сапогах при морозе более 40 градусов).
В середине января 1942 г. в одну из ночей, когда на улице был мороз 30 градусов, в Вязьму прибыл эшелон с пленными советскими солдатами, захваченными на линии фронта под городом Ржевом после нашего неудачного декабрьского наступления. А наступление это было предпринято как отвлекающий маневр с тем, чтобы оттянуть часть гитлеровских войск и не позволить им включиться в Сталинградскую битву. Так что битва за Сталинград проходила не только под Сталинградом, но и под Ржевом Калининской области, на севере нашей страны.
Везли пленных в товарных вагонах несколько дней без пищи, раненых, обмороженных. Выгрузили ночью на станции Вязьма и, с обмороженными ногами, гнали через весь город. Некоторые пленные делали попытки спастись от холода, пытаясь войти в ближайшие дома. Здесь, на ступеньках домов, их настигал выстрел в спину от немецкой охраны. Стреляли без предупреждения. Один из таких пленных, с простреленной грудью, зашел во двор нашего лагеря. Часовой сжалился над ним и пропустил к нам в барак. Мы его накормили, чем смогли, и уложили спать. Но утром немцы пришли за ним в наш барак, забрали его и расстреляли. Утром, когда нас везли на грузовиках на станцию на работу по погрузке и разгрузке вагонов, нам представилась страшная картина: около домов, по обеим сторонам улицы, лежали десятки убитых наших солдат. Их никто за ночь не похоронил…
Хочу добавить, что и мы не имели права ходить по городу без немецкой охраны. За нарушение полагался расстрел на месте. По утрам, в 8 часов, пленных выстраивали перед бараком. Шла перекличка по номерам, написанным краской на спине. Затем нас гнали на работу. Работали мы обычно без перерыва на обед, до самого вечера.
В нашем лагере был доносчик-провокатор. Я об этом догадывался. Это был плюгавенький человечек, бывший в нашей армии ранее техником-лейтенантом. Фамилию его я уже не вспомню. Первый донос он сделал, выдав немцам одного нашего пленного по фамилии Баранов, родом из города Горький. В разговоре с провокатором, который прикинулся патриотом, Баранов разоткровенничался и показал ему орден Красного Знамени, которым был награжден во время финской войны в боях на Карельском перешейке в 1940 году. Утром, до работы, Баранова вызвали к начальнику лагеря. Допрос вел его заместитель, офицер немецкой армии, русский по национальности, служивший при штабе тыла. Этот человек эмигрировал из России в 1918 году. Баранов сразу же признался, что имеет орден – отпираться было бессмысленно – и что он имеет звание рядового.
– Чем подтвердишь, что рядовой? – спросил майор Баранова.
– У меня есть красноармейская книжка, – ответил Баранов.
Тем допрос и закончился. Хорошо, что он попал на допрос к русскому майору, который с сочувствием относился к русским пленным. Он сказал Баранову, что бояться ему нечего. Коль заслужил орден личной храбростью, преследовать его не будут.
В феврале 1942 года произошло еще одно важное событие. Как-то вечером, между 8 и 9 часами, когда еще нас не запирали снаружи, в барак зашел человек в форме немецкого офицера. Поздоровался на чистом русском языке и спросил нас, как мы живем, как настроение. Мы не знали, что и думать. Не зная, что перед нами переодетый советский разведчик, мы ответили, что все в порядке, живем хорошо. Все мы приняли его за немца. Он задал еще пару вопросов и ушел. Доносчик догадался, что это не простой немецкий лейтенант, быстро вышел – и в штаб. В бараке появился начальник лагеря, немецкий полковник. С ним был переводчик. Начальник лагеря начал кричать, почему, мол, мы не задержали русского шпиона. С какой целью в наш барак заходил наш разведчик, мы так и не узнали. И только уже в 70-е годы, читая книгу по истории Великой Отечественной войны, я узнал, что в это время руководством нашей армии готовилось наступление в районе Вязьмы. Работала наша разведка.
Среди немецких солдат были разные по моральному облику люди. Пожилые немцы, а также выходцы из рабочего класса сочувствовали пленным. Мы это ощущали, когда они охраняли нас во время работы. Бывали случаи, когда пожилой немец, наблюдая за работой пленных, изнуренных тяжелым трудом и голодом, говорил: «Арбайтен зи лангзаммер» («Работайте медленно»). Но такое было редко. В абсолютном большинстве немецкие солдаты ревностно исполняли свой долг и требовали от русских пленных напряженного труда, без исключений. За любой случай, когда немецкому охраннику казалось, что пленный работает слабо, применялась дубинка или другой способ принуждения» (9).
Не могу спокойно печатать эти строки, ведь отец был одним из этих пленных! Не только свидетелем, но и живым участником описываемых им событий. Что чувствовал он в эти минуты, на что надеялся? Наверное, все-таки надеялся бежать и продумывал возможные варианты побега. То, что он описывает дальше, подтверждает, что он не сломался. А дальше его ждали более тяжелые испытания.
«Среди немецких охранников было много спесивых хвастунов, особенно молодых солдат, которые находились под впечатлением легких побед немцев в начале войны. Помню, в середине октября 1941 года ефрейтор Ганц, служивший в команде охраны лагеря, собрал нас во время обеденного перерыва и стал разглагольствовать о победе немецких войск под Москвой. Он рисовал палкой на земле Москву в кольце и повторял: «Москва капут». Через два месяца, где-то в декабре, когда немцев из-под Москвы погнали и в Вязьму стали поступать эшелоны раненых и обмороженных немцев, один из наших пленных, Федоров, решил подшутить над Ганцем. Он обратился к нему с вопросом: «Камрад, как Москва?» В ответ Ганц с яростью набросился на Федорова с палкой, колотя его по спине со словами: «Шанзе руссиш швайн!»
Во второй половине февраля 1942 года меня избил начальник лагеря и отправил обратно в центральный лагерь военнопленных Вязьмы. Причиной этому послужили такие обстоятельства. Как-то вечером, в разговоре, мой сослуживец Захар, без всякой задней мысли, проговорился, что я до войны в полку проводил с солдатами занятия по полит-учебе. «Стукач» из нашего барака посчитал меня политруком, следовательно, коммунистом (хотя я не был членом партии) и донес начальнику лагеря. На следующий день, когда лагерь был выстроен для переклички, переводчик предупредил меня, чтобы я не ехал со всеми на работу, а шел в барак. Когда все ушли, в барак вошел начальник лагеря и стал избивать меня плеткой по голове. Я только закрыл руками лицо, чтобы уберечь глаза. Начальник лагеря с криком «Коммунист!» долго бил меня, а затем распорядился отправить в центральный лагерь, откуда я ранее сбежал осенью 1941 года.
Вспоминается еще один случай, произошедший в малом лагере за 10 дней до моей отправки в центральный лагерь. Был жестоко наказан один пленный, Федор Кандауров, работавший на лошади. По неизвестной причине у лошади потек глаз. Начальник лагеря, решив, что Кандауров ударил лошадь, устроил Федору экзекуцию. Публично, перед строем пленных, с него сдернули рубашку, положили на скамью, принесли со двора два березовых хлыста. Вызвали из строя двух пленных и приказали бить Федора по голой спине 12 раз. Немцу показалось, что били слабо. Он велел повторить, а затем добавить столько же в третий раз. Всего нанесли 36 ударов. До крови не дошло, но встать самостоятельно он уже не смог. Дали отлежаться до следующего утра, затем отправили в центральный лагерь.
