Вспоминается еще один случай, произошедший в малом лагере за 10 дней до моей отправки в центральный лагерь. Был жестоко наказан один пленный, Федор Кандауров, работавший на лошади. По неизвестной причине у лошади потек глаз. Начальник лагеря, решив, что Кандауров ударил лошадь, устроил Федору экзекуцию. Публично, перед строем пленных, с него сдернули рубашку, положили на скамью, принесли со двора два березовых хлыста. Вызвали из строя двух пленных и приказали бить Федора по голой спине 12 раз. Немцу показалось, что били слабо. Он велел повторить, а затем добавить столько же в третий раз. Всего нанесли 36 ударов. До крови не дошло, но встать самостоятельно он уже не смог. Дали отлежаться до следующего утра, затем отправили в центральный лагерь.
В центральном лагере к марту 1942 года, к моменту, когда я туда возвратился, из 30 тысяч пленных осталось около 15 тысяч. Часть из них была отправлена в другие лагеря нашей страны и Германии, остальные либо замерзли, либо погибли от голода и болезней. Морозы в марте уменьшились, но пленным легче не стало. Они до предела были истощены. Дважды в день их уже кормили баландой, но чтобы ее получить, нужно было от барака до кухни пройти попарно 200–250 метров в длинной очереди по узкому проходу, огороженному колючей проволокой. Истощенные, продвигаться в очереди они были уже не в силах. Бывало, подтолкнут беднягу сзади – и он падает на землю. Тут же подбегают охранники, добивают его и оттаскивают труп к стене. За зиму на свалке у стены образовались целые штабеля мертвых тел.
Когда под конвоем я прибыл в центральный лагерь военнопленных, передо мною открылась страшная картина. Я увидел живых мертвецов, скелеты, обтянутые кожей. Жить некоторым оставалось не более двух дней. Я стоял, удрученный мыслью о том, что же ждет меня в ближайшие дни. Я думал, что разделю участь остальных узников. Стою и думаю: «Вот теперь мне каюк!» Вдруг ко мне подходит полицейский лагеря, украинец, и говорит следующее:
– Ты еще имеешь человеческий облик. Если хочешь уцелеть, поступай к нам в полицию. У нас есть вакансия на одного человека.
Я отказался и сказал, что в полицию поступить не смогу.
– Почему? – спрашивает он.
– Неизвестно, чем кончится война, – ответил я. – Скорее всего, победит наша армия. Если я пойду в полицию, жизни на Родине мне не будет.
– Ну что ж, это твое дело. Поступай, как знаешь, – ответил полицейский.
На этом мы разошлись. На второй день в лагерь явился немец, чтобы набрать группу из 30 человек на работу по разгрузке и сортировке трофейных русских снарядов и мин, захваченных в боях. Я попал в эту группу, так как по виду еще мог работать. База с трофейным оружием находилась на окраине Вязьмы. Рядом проходила ветка железной дороги на Калугу. Часть снарядов и мин мы закапывали в землю, а часть складывали в специальные штабеля. Немцы планировали использовать их для стрельбы из наших же трофейных пушек. Так же поступали и в нашей армии. Когда на поле боя после отступления немцев оставались пушки и снаряды, их использовали для стрельбы по немецким позициям.
Условия в центральном лагере были очень тяжелые. Работая на погрузке-разгрузке в совершенно развалившихся сапогах, я простудился. Работа изнуряющая, на открытом воздухе. На ночь пленных загоняли в кирпичное помещение без стекол в окнах, в нем было очень холодно. Кормили только утром и вечером – по черпаку баланды да кусочек хлеба в день. Баланда была скудная даже по сравнению с той, которой кормили в малом лагере. Здесь очень легко было умереть. Дополнительного питания добыть было негде. Разгружать приходилось не продукты, а только боеприпасы.
В марте 1942 года в центральном лагере военнопленных Вязьмы, где я находился, свирепствовал сыпной тиф. «Сыпняк», как его называли, коснулся и немецких солдат, так как вшей – разносчиков тифа – в немецких госпиталях хватало.
Санитарное состояние немецких полевых госпиталей было хуже некуда. Белья постельного не было и в помине, бань походных, как в русской армии, немцы не знали. Через десять дней повторного пребывания в этом лагере заболел сыпным тифом и я. Меня отправили в изолятор для военнопленных, больных тифом. Там же содержались и больные тифом крестьяне из деревень, расположенных в партизанских зонах. Их немцы забирали из деревень насильно, чтобы они не шли в партизаны. В изоляторе находилось человек 70, больных. С нами находились и два врача из советских военнопленных, ранее переболевших тифом. Изолятор представлял собой обыкновенный барак с нарами. Лечения никакого не было, так как не было и медикаментов. Врачи после болезни ослабели, но все время были на ногах, стараясь облегчить наши страдания – подавали поесть, попить, укрывали, чем могли, поддерживали морально. А питание было такое же скудное, как и в лагере. Каждую ночь умирало по 3–4 человека.
На расположенном рядом маслобойном заводе ранее изготавливалось масло сои. Он сгорел еще до войны, от него остались только стены сгоревшего склада, где ранее хранилась соя. Соя сгорела вместе со складом, но на земле осталось немного подгнивших зерен сои. Больные нашего изолятора, спасаясь от голода, подбирали с земли эти отходы и ели. Конечно, у них начинались кишечные заболевания. Врачи уговаривали пленных не есть эту «сою», но не все слушали эти советы. Некоторые, заболев дизентерией, умерли. В живых из всего барака осталось только человек 20. Поскольку с самого начала войны, вот уже на протяжении 5 месяцев, мы не имели возможности ни сменить нательное белье, ни постирать его (а на себя мы надевали все, что имели, чтобы спастись от холода), то количество вшей в одежде было неисчислимое. Основным нашим занятием в изоляторе была борьба с насекомыми. С утра до вечера мы занимались одним делом – уничтожали вшей в одежде. К концу марта 1942 года меня вернули из изолятора в лагерь как выздоровевшего и имеющего возможность работать. Истощенный до предела, на подгибающихся от слабости ногах, без волос (они все выпали), я был на пороге голодной смерти. Нужно было искать какой-то выход. Однако бежать из лагеря без знакомств, без связей, в таком ослабленном состоянии, было невозможно. Счастливый случай представился в ближайшие же дни.
В Вязьме во дворах и на улицах после зимы еще лежало много снега. И вот меня в числе группы из 20 пленных отправили под конвоем двух немцев на расчистку дворов и улиц от снега. Мы оказались вблизи от моего бывшего лагеря, где я провел зиму. И я, когда охрана обедала, рискнул убежать. Бежал через дворы, перелезая через заборы и, наконец, проник в малый лагерь на территории бывшего хладокомбината. Одним словом, вернулся туда, где можно было выжить. Мне повезло: меня не расстреляли по дороге. А ведь в немецком гарнизоне Вязьмы был издан приказ о том, что любой военнопленный, который без охраны идет по городу, подлежит расстрелу на месте, как возможный партизан. Кроме того, мне повезло еще по трем причинам.
Во-первых, за время моего отсутствия в этом малом лагере сменилось руководство. Начальник лагеря, который знал меня в лицо и выгнал в центральный лагерь, был отправлен на фронт. Начальником лагеря стал пожилой немецкий унтер-офицер, который в лицо меня не знал.
Во-вторых, мне снова помог переводчик Виктор. В лагере было два переводчика – один находился с пленными, работающими на лошадях, а второй – тот самый Виктор, немец с Украины, который мне уже помогал. Впоследствии Виктор собирался бежать в партизанский отряд, но дальнейшая судьба его мне неизвестна. Вот к нему-то я и обратился, протянув единственную свою ценность – наручные часы. Я купил их еще до войны на первые свои зарплаты, когда работал учителем в Наровле. Эти часы я хранил в потайном кармане комбинезона и никому в лагере не показывал.
В-третьих, Виктор, желая мне помочь, обратился к офицеру немецкой армии, русскому, занимавшему важную должность в лагере при штабе этой немецкой части. Тот сочувствовал русским пленным.
Когда я пришел на территорию лагеря, то сразу обратился к Виктору. С мольбой в глазах протянул ему свои часы:
– Виктор, спаси меня!
Он был несколько озадачен, но помолчав, сказал:
– Жди меня здесь, я пойду, переговорю.
И пошел в контору штаба на разговор с этим русским, немецким офицером. Вскоре он возвратился и сказал:
– Жди до вечера.
Вечером мы явились с Виктором в кабинет офицера, и тот с ходу спросил меня:
– Откуда ты к нам пришел? – догадавшись, что я бежал из центрального лагеря.
Я начал ему врать, что был раньше здесь, заболел тифом и попал в тифозный изолятор, а теперь отпущен после выздоровления. Словом, говорил то, что велел мне говорить Виктор. Опытный немецкий офицер сразу понял, что я вру, ведь я не имел права ходить по городу без сопровождения. Я еще что-то говорил, а потом и совсем замолчал. Офицер только сказал:
