валилась с ног — бессонная ночь давала о себе знать, и тут, как назло, мачеха решила устроить осмотр запасов на зиму и взяла в поход по кладовым всех своих дочерей. И Олинн пришлось ходила за ней с большой связкой ключей, открывая то одну дверь, то другую и выслушивая её недовольство по поводу и без. Петли не смазаны, в углу паутина, пахнет мышами, слишком темно, слишком светло, слишком жарко, слишком сыро, прогнили ступени лестницы… И ей ничего не оставалось, только молча кивать да приседать в поклоне.
Фэда, Люция и Селия бродили следом, делая то же, что и Олинн: соглашались с эйлин Гутхильдой и приседали в поклонах, потому что хозяйка замка была явно не в духе.
− Что это с ней сегодня? — шёпотом спросила Олинн у Фэды, когда мачеха ушла в дальний угол кладовой.
− Какая-то весть от отца пришла. Видимо, плохая. Вот она и недовольна с самого утра. Селию полотенцем отстегала ни за что!
− Что за весть? — Олинн ощутила, как под рёбрами шевельнулось нехорошее предчувствие.
− Не знаю. Мать никогда мне говорит. А брат давно вестей не присылал, но наш стивард шепнул, что всё из-за жары. Дождей всё нет и нет. И туманы придут не скоро в этом году, что-то там такое выпало в предсказаниях на рунах у эрля[20], − вздохнула Фэда. — Боюсь, что и свадьбу могут отодвинуть…
− Ты говорила уже с матерью о свадьбе?
− Ой, нет, что ты! — прошептала Фэда, прикладывая ладонь к губам. — Сейчас к ней лучше не подходить, а то отведаешь не то полотенца − кнута! Вот, смотри, что мне подарил Хельд!
Фэда опасливо оглянулась на мать, которая придирчиво осматривала бочки, и, быстро завернув рукав на запястье, показала Олинн браслет. Тонкое переплетение серебра и золота, и, словно незабудки, по нему рассыпаны голубые капли бирюзы. Очень красивый браслет. Искусная работа и дорогая…
А Олинн сразу же вспомнила ту серебряную звезду, что растаяла на её ладони в избушке Тильды. Узоры на браслете и на том украшении были чем−то похожи.
− Какой красивый! — прошептала она, чуть дотронувшись до бирюзовых камней. — Такая тонкая работа! Кто мастер?
− Хельд сказал, что этот браслет его отец привёз с юга. А мастера я не знаю.
У Олинн из всех украшений был только серебряный кулон. Ветка каких-то ягод в овале, и узор из рун по краю. Мягкий металл от времени истёрся, и уже не поймёшь, что там было изображено, да и руны стали почти нечитаемыми. Но, как говорила старая нянька, что в детстве присматривала за ней, с этим кулоном её и привезли в Олруд. А отец однажды, будучи под изрядным хмелем, сказал, что этот кулон принадлежал её матери. Вот поэтому Олинн с ним почти никогда не расставалась. Ещё будучи маленькой, часто забиралась на самую высокую смотровую башню в Олруде и сидела, зажав его в руке и думая о том, кем же была её мать.
− А ты что-то бледная сегодня и еле ноги волочишь? — спросила Фэда, снова пряча браслет.
− Устала просто. Много дел. Твоя мать спуску не даёт с самого утра.
− А Торвальд где? Ты разве без него вернулась?
− Он… задержался, − отмахнулась от сестры Олинн.
− Пошли сегодня ночью к реке, погадаем? — спросила Фэда. — Хочу знать, как скоро будет свадьба!
− Нет, я сегодня… уеду к Тильде.
− Опять?!
− Она… учит меня лечить, − соврала Олинн и почувствовала, как краснеют уши.
Зачем она так сказала? Ведь решила же, что в избушку больше не вернётся! Но вот прошло полдня, и она снова думает о том, как же там Бьорн? Она ведь его бросила. А вдруг, что случится? Вдруг ему станет хуже? Переживает за него, вот лягушка глупая!
И более того, сейчас, сказав сестре, что поедет в избушку, она ничуть не соврала, потому что где-то в глубине души уже решила, что так и сделает. Поедет ненадолго. Просто проверит. Мало ли, вдруг ему, и правда, хуже стало или надо чего…
Ох, Луноликая! С чего бы это ей переживать о здоровье медведя?!
Когда эйлин Гутхильда ее, наконец отпустила, Олинн поднялась на одну из смотровых башен замка. Сюда, на самую верхотуру, мог забраться обычно только мальчишка−смотрящий, взрослому воину тут не развернуться. Но для Олинн узкая винтовая лестница никогда не была препятствием. И хотя смотровая площадка была больше похожа на корзину, настолько мала, зато выступала над высокими стенами Олруда далеко вперёд, как нос драккара, украшенный головой крылатого змея. И смотрела эта башня на юг.
Олинн встала на самом краю, глядя в далёкую предвечернюю дымку Эль−Хейма. Повсюду, куда не кинь взгляд, бесконечные болота уходят до горизонта. Где-то там, вдали, за этой дымкой, прячутся горы Ир−нар−Руна, и оттуда в день осеннего равноденствия приходит Бог Олень Великий Охотник и Луноликая Моор−Бар. Оттуда же приходит и беда. Так говорила ей Тильда. Олинн закрыла глаза и втянула ноздрями воздух. Ей бы хоть на капельку побольше чар, чтобы могла она распознать, оттуда ли идёт опасность! Что за дурные вести пришли с юга? Ей так тревожно и неспокойно, что она места себе не находит.
Но сегодня Великая Эль была молчалива. Лишь солнце припекало по-особенному сильно, не так, как полагается на последнем издыхании лета.
Олинн начертила руну на камне, как делала всегда, обращаясь к Великой Эль, а потом спустилась и пошла за лошадью. Долго стояла, поглаживая её по шее, не решаясь оседлать, потому что внутри боролись противоречивые чувства. С одной стороны, она понимала, что не надо ехать в избушку, что это глупость какая-то и наваждение. Но, с другой стороны, её забота о монахе — это божественная воля. Не зря же ворон её к нему привёл. Вот сможет он уйти — она его и отпустит.
И вера в божественную волю пересилила здравый смысл.
К избушке она подъезжала осторожно. Спешилась вдалеке и оставила лошадь за нитсшестом. Мало ли, вдруг придётся убегать? И кинжал на поясе поправила. Подходила медленно, бесшумно, стараясь ступая лишь на мягкий мох, и не сводила глаз с закрытой двери. Было тихо, солнце уже скрылось за ольховой рощицей, и лишь редкие косые лучи пробивались сквозь нижние ветви.
Пока шла, решила, что просто проверит монаха и сразу вернётся назад в замок. Если он очнулся, то она оставит ему еду, скажет, что дальше уж он сам, и уедет. Вдохнула поглубже, успокаивая дыхание,
