произнес, не глядя на племянника, и, ускорив шаги, пошел вперед.
Не в силах оторвать восхищенного взгляда от монастыря, Баконя испугался, когда до него донесся гомон голосов:
— Во веки веков благословенны Иисус и Мария, фра Брне!
Было на что посмотреть Баконе!
Семь фратеров восседали на скамье под орехами. Кого-кого только не создает господь бог! Лишь двое из них были тощие-претощие, у остальных животы раздутые, шеи толстые, щеки вот-вот лопнут, губы отвисшие. И все бритые.
— Так это, значит, твой племянник? — спросил самый старый, передвинув очки с носа на лоб.
— Он… Ну-ка, выполняй свой долг.
Баконя приложился по очереди к семи рукам, поклонился семь раз и, вертя в руках капицу[11], возвратился на прежнее место.
— А сколько ему лет, Брне?
— Двенадцать…
— Шутишь, человече! Не может того быть!
— Не может того быть, ему больше! — повторили все с недоумением.
— Ей-богу, еще даже не исполнилось! — И, усевшись, Брне заговорил по-итальянски.
Фра Вице (настоятель), фра Думе, фра Брне, фра Ловре, фра Шимон, фра Яков, фра Баре и фра Антун пустились в разговор, перебивая и заглушая друг друга. Так окрестила их церковь, однако народ окрестил их по-своему: «Лейка», «Тетка», «Квашня», «Бурак», «Кузнечный Мех», «Сердар», «Вертихвост», «Слюнтяй».
В монастыре числилось еще несколько монахов, но они собирали «даяния» по приходам и «домой» являлись только в случае болезни или для краткого отдыха; навсегда же они поселятся в обители тогда, когда годы лягут бременем на плечи, как у помянутой восьмерки. Те, значит, жили в миру, как определили бог и святой Франциск.
Баконя рассматривал монастырь. Был он двухэтажным, с лица выходило примерно двадцать окон; к нему примыкала и побеленная с фасада церковь. Небеленая стена монастыря пестрела квадратными, овальными, продолговатыми, треугольными камнями, плитами и кирпичами, и, не будь маленькие, как попало понатыканные в стене разнокалиберные оконца четырехугольными, можно было подумать, что стены изрешечены пушечными ядрами. Ветхие ставни всех цветов едва держались.
Издалека прикрытое зеленью здание казалось красивым всякому, но Баконе и вблизи оно представлялось прекрасным.
Фра Брне, поглядывая на племянника, все еще сыпал без удержу итальянскими словами. Наконец он перешел на родной язык:
— Вот так-то! Ничего хорошего я о нем не слыхал, впрочем, если не будет вести себя как следует, я ему пропишу! (Брне показал рукой, что именно «пропишет».) И пускай убирается, откуда пришел.
В эту минуту у ворот показались два дьякона и три послушника в далматинской городской одежде: штаны, меховая безрукавка с серебряными пуговицами и окаймленный гайтаном гунь (все из черного тонкого сукна), пестрый пояс и красная капа. Так обычно одеваются лавочники в далматинских городах и фратерские послушники; последние — пока не «облачатся». Облачиться означало надеть сутану.
— Он будет вести себя лучше, чем ты думаешь, — заключил настоятель, вставая. Подошел к мальчику и потрепал его по щеке. — Будешь слушаться, а?
Баконя, осмелев, посмотрел старому толстяку прямо в глаза и повторил то, чему в дороге научился у Степана:
— Буду вашим всепокорнейшим слугой, высокопреподобный отче!
— Ну и отлично! А сейчас ступай к послушникам! Эй, отведите его!
Баконя миновал с послушниками арку ворот и, очутившись во дворе, увидел, что монастырь построен наподобие четырехугольной формы для сыра. Одну сторону занимала церковь, а вдоль трех остальных тянулась на столбах широкая галерея. Крыша над ней была покрыта где досками, где каменными плитами, где черепицей. Между крышей галереи и крышей здания на стенах виднелись повсюду пятна бурой копоти.
Два лестничных пролета из нетесаного камня вели в галерею. Двери келий и других монастырских помещений были разной величины и по-разному окрашены. Они чередовались с нишами, в которых стояли фигуры святых, разбитые кувшины, валялось какое-то тряпье и т. п. Пол галереи был частично дощатый, частично сложенный из каменных плит. Свернув, Баконя наткнулся на винтовую лестницу, которая никуда не вела, так как прежний выход был замурован, и только мешала проходящим. На третьей стороне беспорядок бросался в глаза еще резче. На месте дверей почему-то были прорезаны окна, и наоборот.
Так Баконя сразу обошел весь монастырь. Космачонок подсчитал, что в доме не менее сорока комнат и, если к ним добавить чердак и подвал, в монастыре поместятся почти все жители Зврлева.
Оба дьякона, пройдя через широкую дверь, над которой висела икона с лампадой, свернули влево. Баконя подумал, что за дверью находится какая-то святыня, но оттуда неожиданно потянуло «благовонием», каким обычно тянет из монастырской кухни.
— Ты бывал здесь когда-нибудь? — спросил один из мальчиков, оставшихся с Баконей в галерее.
— А как тебя звать? — спросил другой.
— Ива мое имя, — ответил Космачонок.
— Но прозвали-то тебя Баконей! — заметил, посмеиваясь, третий. — Прозвище твоего отца Космач, матери — Хорчиха, брата — Заморыш, сестер — Чернушка и Косая, младшего брата — Пузан. А твоих дядей называют Шакалом и Гнусавым. Или скажешь, не так?
Все от души рассмеялись.
— А что ты делал дома? Пас коз! А здесь будешь пасти гусей, понял? Но пасти гусей, брат, не так-то просто! Прежде всего тебе придется придумать имя для каждой гусыни, потому что ни одна утром не выйдет, покуда не окликнешь по имени. И, кроме того, тебе придется идти перед гусями вот так (он показал, как тот пойдет гусиным шагом), а если какая уплывет вниз по реке, ты обязан бежать за ней по берегу, пока не поймаешь.
После этих наставлений они вошли вслед за дьяконами в просторную комнату, посреди которой стоял длинный стол. На одной стене, во главе стола, висело огромное распятие, нагой Иисус был ничуть не меньше Космача, а на противоположной стене — картина, изображающая сидящих за столом людей; все они были с длинными волосами, и у всех, кроме одного, вокруг головы был нарисован светлый блин. Перед картиной стоял аналой с открытой книгой.
Баконя прошел с товарищами в комнату поменьше, где стоял стол, тоже поменьше, и две старые скамьи. На стенах висели
