— Только не задерживайтесь там, — напутствовал нас Кравчук, — не растягивайте дело на неделю.
— Два дня им на все, — уточнил Сушко.
— И этого много, — пытался урезать срок Кравчук, ссылаясь на неотложные дела в мастерской, но Сушко не изменил своего решения.
Вооружившись всем необходимым, мы тронулись в путь. У сарайчика нас окликнула Капа.
— Мальчики, вы куда?
— Далеко, — ответил я неопределенно и, в свою очередь, поинтересовался причиной переселения к нам Сушко.
Она загадочно улыбнулась, погрозила пальчиком:
— Влетит вам от капитана за такие вопросы.
— Пойдем быстрее, — заторопил меня Петр.
— Боитесь? — поддразнила его Капа.
— Ничего и никого мы не боимся, — буркнул он и прибавил шагу.
В полку в то время было только два батальона. Я пошел в один, Петр — в другой. Работали как заводные. Перебираясь от пулемета к пулемету, где ползком, где перебежками, побывали во всех ротах и вернулись в мастерскую, как было приказано, ровно через двое суток.
Там жизнь текла своим чередом: дядя Вася уехал на дивизионный склад за боеприпасами. Кравчук возился у разобранного пулемета. Чулков гремел железом в другом углу. Сушко с писарем подсчитывали, сколько и каких боеприпасов осталось в полку к концу дня. Нас с Петром немедленно занарядили в ночное дежурство возле мастерской.
Пост был четырехсменным. После смены каждому полагалось два часа топить печь. Я сменился в три тридцать и, устроившись поудобнее у жарко пылавшей печи, сразу уснул. Сквозь сон услышал окрик Сушко. Потом меня начал тормошить Кравчук. Окончательно проснувшись, почувствовал, что в нашем жилье стало холодно. Печка давно прогорела.
— На передовую надо откомандировать за такое разгильдяйство! — бушевал Сушко, натягивая на себя полушубок.
У меня не хватило выдержки, вступил с начальством в пререкания:
— Я, товарищ капитан, только что вернулся с передовой. Излазил ее всю на животе. Для меня это дело привычное и почетное.
— Кончай базар! — одернул меня Кравчук и принялся растапливать печку.
А утром под нашим окном зазвенел голосок Капы:
— Мальчики, где вы?
В мастерскую она никогда не заходила — побаивалась Кравчука. Угадывала, по — видимому, его отношение к ней.
Кравчук весь род человеческий делил на две категории: серьезных и несерьезных. Одним из непременных качеств для зачисления в состав серьезных он считал малословие. «Анекдотов от него не жди», — обычно говорил Кравчук, подчеркивая тем серьезность человека. Так он отзывался, в частности, о Чулкове. Другую категорию, именуемую для краткости «алала», составляли любители поговорить. Все без исключения. Невзирая на чины и должностное положение. Капу он давно поставил па самую нижнюю ступеньку.
— Нашла время амурными делами заниматься, — негодовал Кравчук. — А вы тоже хороши! — упрекал он меня с Петром. — Юбку увидели и раскисли. Выйдите‑ка кто‑нибудь и скажите ей, чтобы не шлындала под окнами.
Вышел, понятное дело, Петр. Но сказал он Капе совсем не то, чего требовал начальник мастерской. Между ними завязался разговор о ее будущей профессии.
— Буду врачом, — сказала она.
— Это я знаю. А каким врачом? — допытывался Петр.
— Вы имеете в виду специализацию? Буду гинекологом.
— А что это такое?
Капа рассмеялась так же звонко, как в тот раз, когда Петр схлопотал себе замечание от капитана.
Я не выдержал, вышел к ним.
— Вы тоже не знаете, что такое гинекология? — обратилась Капа ко мне. — Тогда слушайте…
Петр стоял ни жив ни мертв, а она продолжала, как на лекции, излагать нам тонкости своей будущей профессии, от которых нас бросало то в жар, то в холод.
— Все ясно, — сказал я, хотя из лекции ее понял немногое. — Просим извинить — нам пора за дело. У Кравчука надолго не отлучишься.
Капа нисколько не обиделась. Даже посочувствовала нам.
А Кравчук действительно разгневался не на шутку: сопел, бросал инструмент, чертыхался. В такие минуты мы
старались держаться тише воды, ниже травы. Скидки на молодость не ждали. Не тот характер, и не то время.
8
«Юнкерсы» с воем устремились к земле, когда мы выбежали из мастерской. В деревне вместе с нами располагались все тылы полка, связисты, саперы и еще какие‑то мелкие подразделения. Прикрытие с воздуха всего этого довольно многочисленного гарнизона возлагалось на единственную зенитную установку из четырех синхронно действующих пулеметов.
«Юнкерсы» наведывались к нам с педантичной немецкой точностью — через день и непременно во второй половине дня. А в промежутках между бомбежками над деревней подолгу кружил «костыль» — разведывательный самолет «фокке — вулъф», высматривая цели на завтра. На него мало кто обращал внимание. Зато во время бомбежек весь личный состав гарнизона палил из винтовок, автоматов и даже из пистолетов. Так было и теперь.
— Посмотри на него, полюбуйся, — негодовал Кравчук, указывая пальцем на начальника продснабжения полка, который прижался к углу обгорелого сруба и стрелял по «юнкерсам» из трофейного парабеллума.
А счетверенная зенитная установка почему‑то молчала.
— Что они там, спят, что газ? — недоумевал Кравчук, имея в виду зенитчиков. — Немцы совсем обнаглели — по головам ходят, а они и в ус не дуют.
Я лежал почти рядом с ним, метрах в ста от нашей недостроенной хаты, в саду под яблоней. Вряд ли яблоня укрывала нас сверху, но каким‑то чудом мы оставались невредимы. Вражеские пули секли снег то правее, то левее, оставляя следы, похожие на куриные. Бомбы проносило куда‑то дальше, и там они разрывались одна за другой.
— Вся надежда на начпрода, — сострил Кравчук, поднимаясь со своего снежного ложа, когда налет кончился.
Он дал вогао своим чувствам, отчаянно ругался. В такие минуты лучше всего было помалкивать, иначе его тирады, неизвестно к кому обращеннце, могли затянуться надолго. Этого правила я придерживался всегда.
— Ты что, в рот воды набрал? — вдруг набросился он на меня.
Мне не хотелось с ним говорить еще и потому, что я не пришел в себя от завывания бомб и свиста пуль, не избавился от тяжести во всем теле. А Кравчук не отставал:
— Как тебе нравятся наши стражи неба?
— Что‑то у них не ладится с установкой, — машинально ответил я.
Кравчука опять прорвало:
— Как налет — бегом к зениткам, и, пока они труса празднуют, сам громи стервятников. Предложи им свои услуги! Запишись добровольцем в расчет.
— Можно и так.
— Чего?! Ишь ты — новоявленный бравый солдат Швейк из Будейовиц!.. А на твое место кто здесь станет?
Кравчук выразительно кивнул на неразобранное оружие, сваленное в кучу. Каждый день нам привозили собранные на поле боя винтовки, пулеметы, автоматы — истерзанные, окровавленные, забитые снегом, вываленные в грязи. Часто винтовки оказывались заряженными — из них не успели выстрелить.
Счетверенная установка на окраине деревни была не нашего полка, и Кравчук считал, что нам не следует совать свой нос куда не просят. Однако на исходе дня, неожиданно изменив свое мнение, сказал:
— Вот что, Гаевой… Сходи‑ка ты в самом деле к стражам неба, посмотри, что там у них…
С утра я поспешил к зенитчикам. Поздоровался с часовым у входа в землянку.
— Тебе чего? — спросил тот грубовато, похлопывая байковыми коричневыми рукавицами, плохо защищавшими руки от мороза.
— Мне вашего командира.
— А ты кто такой?
— Долго объяснять. Веди к командиру.
Часовой зашел в землянку и, вернувшись оттуда, пригласил:
— Заходи.
— Звание у командира какое? — осведомился я.
— Старшина…
В землянке было темно. Кто‑то чиркнул спичкой, посветил мне в лицо.
— Слушаю, — донеслось из дальнего угла.
«Наверное, командир расчета», — решил я и сказал,
зачем пришел. Для пущей важности добавил, что выполняю приказание старшего техника — лейтенанта.
— Дельное приказание, — отозвался тот же голос. — Только скажи, пожалуйста, что ты понимаешь в зенитной установке?
Все притихли. Ждали моего ответа.
— Я понимаю то, что установка должна сбивать самолеты, а она бездействует, когда нас бомбят…
В темноте загудели и потребовали зажечь свет, чтобы посмозреть на меня, «такого умника».
— Ладно вам! — оборвал разговоры старшина.
Мы вышли с ним из землянки, сняли брезент, покрывавший установку.
— Наш расчет живучий, — похвалился старшина. — Не делю назад здесь все черно было. Вокруг — одни воронки. Сейчас их снежком запорошило. Только вот установка стала подводить: два пулемета барахлят. И жидкости незамерзающей нет для заливки в кожух.
Старшина был высок, подтянут. Гимнастерка — с белым подворотничком. Мне такие нравились.
