Кравчук громко выругался, выражая столь обычным для него образом душевную боль.
Незнакомый боец опустился на колени, осмотрел пулемет со всех сторон, потрогал ленту.
— Работает, как часы, — заверил его Петр.
Боец ухватился за ручки, выпустил короткую очередь и остался доволен.
— Узнаю фирму Кравчука! — резюмировал Афанасьев.
— Прощайте, навещайте, не забывайте, — пропел он с привычной бесшабашностью.
Мы простились с ним и зашагали молча вслед за Кравчуком. У меня из головы не выходила землянка, в которой остался Чулков. Что с ним сделают гитлеровцы? Выволокут на снег и надругаются над мертвым или оставят непогребенным в той же землянке?..
Получив приказ на отход, мы с Петром не имели возможности унести тело Чулкова, потому что должны были тащить пулемет и боеприпасы. Я сделал последнее, что мог: забежал на несколько секунд в землянку, еще раз удостоверился, что Чулков мертв. Снял с него дрожащими руками изрядно потертую полевую сумку — на память; теперь сумка висела у меня на плече.
В сыром тумане апрельской ночи прямо над нами пролетали, шурша, немецкие снаряды и рвались где‑то в стороне. Под утро Кравчук вывел нас на дорогу, вдоль которой вытянулись повозки и сани, нагруженные полковым имуществом. Командир транспортной роты обходил свое нестройное войско, торопил.
Справа и слева от дороги тянулось унылое болото, поросшее мелким кустарником. Под колесами повозок еще чувствовался мерзлый грунт, и потому, хоть колея была глубокой, они не застревали в этом гиблом месте. А сани лошади едва тащили. Они все больше отставали от повозок, но бросить сани на обочине никто не решался.
По пути мы узнали от Кравчука, что где‑то в нашем же обозе едет Капа, попросившая в самые последние перед отступлением минуты посадить ее на какую‑нибудь повозку. Она намереваласть устроиться медсестрой в санбат.
10
Весенняя распутица и бездорожье все больше осложняли действия наших войск. Все тру/шее было добираться до баз снабжения и даже до дивизионных складов. Возникли опасения, как бы тылы не оказались вовсе отрезанными от переднего края. А фронт не мог ждать, пока просохнут дороги, и саперы намостят гати через болота.
Наша полковая батарея все чаще молчит: не хватает снарядов.
Ранним апрельским утром прибежал из батареи посыльный, сказал, что немецкие автоматчики чуть не ворвались иа ее огневые позиции. Нужны снаряды, и как можно быстрее.
— Командир приказал везти сколько есть, — закончил запыхавшийся боец.
— Снаряды распределяет не командир батареи, а начальник артиллерии полка, — внушительно отозвался Кравчук.
— Так и начарт там же, на батарее, — ответил посыльный.
— Ну, раз так, отвези ящиков пять, — распорядился Кравчук, обращаясь ко мне.
— Их всего десять.
— Значит, половину. Действуй…
Батарея стояла примерно в полутора километрах от нас, но добраться до нее было нелегко. Не везде еще сошел снег. Кроме того, путь пересекал ручей, правда, неглубокий. Моста не было — надо переправляться вброд.
Я пошел к командиру ^танспортной роты за лошадью.
— Опять гебе подавай лошадь! А чего же автомашинами не пользуешься? — ядовито спросил капитан.
Он расправил свои пышные усы и начал мне выговаривать за то, что я однажды имел неосторожность высказать в его присутствии «крамольную» мысль о преимуществах автотехники перед живым тяглом.
— Лошадка всегда выручала! С Александра Македонского все'армии воевали на лошадях. Веками!.. Ты понял?
— Понял, товарищ капитан. Только мне сейчас не до дискуссий: надо снаряды на батарею везги.
— Потому и прощаю. Ладно. Васьков, — крикнул капитан, запрягай!
Пожилой боец Васьков молча взялся за вожжи. Лошадь пошла медленным, размеренным шагом.
Когда мы положили на повозку последний, пятый ящик, Васьков скептически покачал головой:
— Не довезем.
— Что? — грозно прикрикнул Кравчук.
Васьков зачмокал губами, и мы тронулись в путь.
— Ты смотри за ним, — тихо напутствовал меня Кравчук.
Выполняя этот наказ, я все время с опаской поглядывал то на лошадь, то на невозмутимого Васькова. Перед ручьем ездовой остановил лошадь: «Пущай передохнет».
А на передовой продолжали греметь разрывы снарядов и мин. Мне показалось, что канонада даже усилилась. Я обратил на это внимание ездового, и он опять взялся за вожжи:
— Ну, пошел, пошел, пошел!..
Лошадь с неохотой ступила в холодную воду. Ездовой залез на повозку, чтобы не замочить ноги, и в это время был упущен какой‑то очень важный момент: повозка застряла на середине ручья.
Васьков крутил вожжами над головой, сам весь подавался вперед, но лошадь после нескольких тщетных попыток сдвинуть повозку с места превратилась в неподвижное изваяние.
— Что ты сидишь? — набросился я на Васькова.
— А что мне делать?
— Прыгай в воду и помогай лошади.
Ездовой слез с повозки. Вода доходила ему почти до колен. Он ухватился за повод и потянул лошадь вперед. Я навалился на заднее колесо.
— Но — о! Пошла! — кричали мы до хрипоты в два голоса, а повозка не трогалась с места.
— Давай разгружать, — предложил я, надеясь, что уж пустую‑то повозку лошадь вытянет обязательно.
Меня водило из стороны в сторону под тяжестью каждого ящика, но я перетащил на берег три. Васьков — два.
Пока я стягивал сапоги и выливал из них воду, ездовой опять стал погонять лошадь, но все его усилия были напрасны. Лошадь стояла, низко наклонив голову, будто рассматривая в воде свое отражение. Васьков начал распрягать.
— Что ты делаешь? — закричал я. — Прекрати сейчас же!
С минуту мы стояли друг против друга, как петухи. В
глазах Васькова вспыхивали злые огоньки. Густая с проседью щетина на его давно не бритом лице, как мне показалось, зашевелилась. Крепко стиснув зубы, он рванул у меня из рук повод и повел лошадь на берег. Я остался у повозки в холодной воде.
Над головами прошелестели немецкие мины и разорвались в лесу, поблизости от батареи. Я выскочил из воды с тем же неотвратимым вопросом: что делать?
Лошадь щипала на пригорке прошлогоднюю пожелтевшую траву. Ездовой выжимал мокрые портянки. Не глядя на меня, сказал:
— Отдохнем малость и поедем дальше.
— Ты слышишь, что творится? — возмутился я.
— Слышу, — спокойно ответил он.
Я готов был вцепиться в него, но он годился мне в отцы и был такой же усталый, заезженный, как и его лошадь.
Сунув босые ноги в сапоги, я взял на плечо снаряд. Ездовой посмотрел на меня и невозмутимо стал расстилать свои рыжие портянки на снарядных ящиках.
— Бери и ты снаряд, — сказал я ему как можно спокойнее, хотя чувствовал, что голос мой дрожит.
Васьков словно не слышал меня. Он молча протягивал к солнцу свои побелевшие в ледяной воде ступни.
— Тебе говорят или кому?
Я подошел и расстегнул кобуру. Он неохотно встал, взял, как и я, снаряд на плечо и босиком направился на батарею.
— Обуйся! — крикнул я вдогонку.
Васьков будто не слышал меня. Шел впереди в длинной мокрой шинели, в шапке, но босой…
Артиллеристы обрадовались, увидев нас со снарядами на плечах:
— Вот это да! Подсыпем, братцы, фашистам!
У нас выхватили из рук снаряды, зарядили две
пушки.
— Готово! — доложил один из расчетов.
— Готово! — последовал доклад второго.
— Огонь!..
Прогремел жиденький залп. Две дымящиеся гильзы упада! между станинами на землю.
Я объяснил лейтенанту положение. Он приказал одному расчету взять плащ — палатки и идти за снарядами. Ездовому дали ботинки и сухие портянки.
Лошадь паслась в том же месте. Васьков подошел к ней и заботливо погладил.
Я еще раз вместе с расчетом сходил на батарею — отнес второй снаряд, а потом перешел через ручей и возвратился к Кравчуку — доложил о выполнении задания.
Худшие опасения оправдались: разлившиеся реки и озера, заболоченные леса окончательно отрезали нас от баз снабжения. Не осталось дороги, по которой можно было бы подвести боеприпасы, горючее, продовольствие. К полковому продскладу потянулись команды с мешками и плащ — палатками. Обратно они возвращались налегке. Суточный рацион бойца сократился до одного сухаря и полкотелка прозрачной рыжеватой жидкости, сквозь которую на дне можно было сосчитать зерна неразварившейся ржи, без всяких приправ и соли. Официально на котловое довольствие выдавалось каждому по семьдесят граммов ржаной крупы.
Среди нас, оружейников, первым стал сдавать Кравчук. Вечером он подолгу сидел на ящике из‑под патронов, обхватив живот и раскачиваясь, как маятник: вперед — назад, вперед — назад. Так ему будто бы удавалось утихомирить боль в желудке.
Пока было холодно, выручала конина. По обочинам дороги, в снежных сугробах, возле замерзших убитых лошадей, толпились бойцы с ножами и котелками, потрошили их, добирались до печени. Кравчук, тоже охотившийся за лучшими кусками, чем дальше, тем все чаще стал возвращаться с пустым вещмешком. А кончилось тем, что он объявил:
